Анатолий Заботин - В памяти и в сердце (Воспоминания фронтовика)

Появилось новое слово «колхоз». Сначала казалось, это где-то далеко, но скоро дошло и до Ямных Березников. Сначала слух: крестьян объединяют в одно хозяйство: лошади, коровы будут общими. Говорят, и спать все будут под одним одеялом.

Мама на кухне печет блины. Слышно ее громыхание сковородой. В доме запах перегоревшего масла. Разговор отца с соседом ее встревожил. Вот она вышла из-за перегородки и решительно, волевым голосом сказала:

— Правление сатаны — божья кара. На Христа петлю накинули. Душа без Христа — Россия без царя. Сатане вольготно. Не то еще придумает. Не то. Заревем!

...В большом частном доме собрались мужики со всей деревни. За столом сидит представитель власти Пронин Николай Харитонович. Слова так и летят, где впопад, а зачастую невпопад, с прибаутками. «Ножик, вилка, два подпилка, поют, веселятся». Это его агитация за новую жизнь, за колхоз.

Первым поддался агитации Пронина Витя Кельянский. Не в порядке живет, а в кельях. Отсюда и прозвище Кельянский. Фамилия Китин значится только в документах. За ним потянулась Вера Шелякина. Вдова. И владельцы лошадей. Немного. Кулемин Савелий Ефграфович (Савва в народе) первый поднял руку.

— Я желаю!

— И я желаю! — повторил его слова Олюнин Тимофей Лазаревич.

Отец вернулся с собрания встревоженный... Перешагнул порог, шапку отряхнул от снега и приглушенно, не своим голосом изрек:

— Всё, мать! Хорошо отжили. Велят жить по-новому. Ничего своего не иметь. На дворе все хлевы поломать, а скотинушку отвести в общественный двор.

— Вот, вот, так я и говорила. Божья кара на нас. За грехи наши.

Отец собрался с мыслью и твердо сказал:

— Ну уж я Орлика своего им не отдам! Он мой! Выкормленный мною! Мой и будет!

...Прошли три счастливых года в педагогическом училище. Еще четыре месяца, и я сам стану учителем.

В перерыве меж занятиями ко мне подошел наш математик Кузьма Андреевич Гридин, в которого я был почти влюблен, и грубо, чего никогда с ним не случалось, сказал, будто топором отрубил:

— Заботин, к директору!..

К директору? Зачем бы это? Мне стало не по себе. Ведь никто из нас, кроме комсомольского секретаря Феди Кузнецова, в кабинете директора никогда не бывал. А тут я да еще по вызову!..

Когда я переступаю порог кабинета, Николай Алексеевич во френче, походившем на сталинский, сидел за столом.

Мнусь у порога, Николай Алексеевич сам подходит ко мне и говорит:

— Твои родители все еще не в колхозе, так?..

Хрипло выдавливаю из себя:

— Да, не колхозники...

Николай Алексеевич, снова полоснув меня взглядом, командует:

— В этот выходной езжай домой. Срочно оформи вступление. Ты меня понял? Иначе окончить училище не дадим!

Что я мог возразить? Я понимал — выполнить это непросто: отец будет сопротивляться. Как убедить его? Что надо сделать, чтобы он запряг Орлика и сам, по доброй воле отвел своего любимца в колхоз?

В небывалых душевных муках прошли два дня. Я торопил время, а оно как будто остановилось... Наконец, как заведено, в субботу отец приехал за мной. Вначале он более часа ходил по базару. В шорном ряду на глаза ему попалась уздечка, нарядная, украшенная бляшками. Уздечка у нас есть, но без бляшек, и вот захотелось ему новую, не удержался — купил:

— Орлик в ней как парень под венцом будет!..

Известно, апрель — самое бездорожье. Мы едем шагом. Я сижу рядом с отцом, который почему-то особенно словоохотлив и рассказывает о своих планах на будущее.

По приезде домой первой поведал свою боль маме, которая тут же сникла, запричитала, ибо всею душою почувствовала: надвигается буря. Мама хорошо знала, что отец всполошится, начнется ругань, а она смертельно устала от перепалок с ним.

За ужином она сказала отцу:

— Вот что, хозяин, выбирай одно из двух: или сыну быть учителем, или, как нам, без разгибу в земле копаться!

Отец изумился:

— Что? Что ты говоришь?!

— А то и говорю. Вступай в колхоз, вот что. Сына нашего учить не хотят, говорят: учим только детей колхозников. Вот и гляди, не вступим завтра, в понедельник ему в Константинове делать нечего.

Отец бросает на меня растерянный взгляд:

— Правда? Так и сказали?..

Гляжу на отца — и жалко его до слез, в лице изменился, губы дрожат, сутулится, будто в лавку врастает. Обедать не стал, швырнул ложку, вышел из-за стола, ходит взад-вперед по избе, кроет почем зря директора училища. Хочет что-то сказать и мать, а горло пересохло, и она сидит как немая.

«Заварил я кашу, — начинаю себя клясть, — а расхлебывать всей семье!» Несмотря на поздний час, отец куда-то уходит, потом возвращается. Я лежу в постели, но глаз сомкнуть не могу, и чудится мне, что в понедельник в Константиново мне не ехать, мечта моя рухнула навсегда... слышу, мама опять отцу говорит:

— Не упрямься! Вступай! Родному сыну дорогу переходишь. Подумал бы!..

Тот тягостно молчит, а мама продолжает:

— Учиться-то осталось — плевое дело. Полгода — и в люди выйдет!

Вижу, отец обмяк, то на меня посмотрит, то на маму, сидит за столом, молчит, руки безвольно опущены. Наконец вздыхает и обреченно говорит.

— Давайте вступать. Сыну я не лиходей...

Я хочу встать — и не решаюсь, притворяюсь спящим. Завтра мы будем членами колхоза. Значит, в понедельник я снова сяду за парту!.. А вдруг передумает?

К счастью, утром отец слово держит. Правда, забыл умыться и на иконы перекреститься — маме сказал, что ему нездоровится. Залез на печь, головой в темный угол, лежит и голоса не подает. Понятное дело, я в растерянности: ведь ехать в контору, а отец, как мертвец, недвижим, одни лишь его старые сапоги видны.

На увещевания мамы отец глухим голосом отзывается:

— Пусть запрягает Орлика!

Трясущимися руками я торопливо запрягаю и слышу — отец кричит:

— Уздечку, новую уздечку не бери! Оставь ее, слышишь?

Конечно, слышу, а сам с внутренним ликованием отворяю ворота...

Когда, грязный и усталый, я пришел в Константиново, был уже конец первого урока. Встретил директора.

— Ну как? — строго спрашивает он.

— Колхозники мы, Николай Алексеевич, колхозники! Простите, опоздал, пешком шел, обсушиться бы...

Я ждал сочувствия, но директор только нахмурил брови и с упреком ко мне:

— Комсомольцу жаловаться!? Непристойно, непристойно! Комсомол всегда идет навстречу трудностям.

Я краснею как рак, не знаю, что сказать в свое оправдание. А он все не отпускает меня...

К началу весенне-посевной кампании в деревне не осталось ни одного единоличного хозяйства. Всю землю обобществили, в поле ни полоски, ни межи — сплошной массив...

Прошло два года. Жизнь в Ямных Березниках изменилась. Организовали колхоз «Агитатор», и так по всей округе. Что ни деревня — колхоз. А названия-то какие! «Рассвет», «Агитатор», «Новый мир», «Правда», «Победа». Одно громче и выразительнее другого.