Владимир Карпов - Не мечом единым

Колыбельников покачал головой и возразил:

— А я не согласен!

— Почему? — удивился Никишов.

— Потому что и мы боем испытаны и повседневно продолжаем в нем участвовать. Разве идеологическая борьба — это не бой? Да это сейчас настоящая схватка!

— Верно! — согласился Никишов. Он и сам не раз говорил об этом и на совещаниях офицеров, и при выступлениях перед солдатами, только не приходило ему в голову сравнивать свою работу с работой в боевых условиях.

Никишов вышел из–за стола, пожал Колыбельникову руку и сказал на прощание:

— Надежде Михайловне сердечный привет. Заглядывайте вечерком на чашку чаю без особых приглашений.

— Спасибо. Будем иметь в виду. Только вечеров свободных и у вас и у нас маловато! — поблагодарил Колыбельников и вышел из кабинета.

Колыбельников шел по асфальтированной дорожке полкового городка домой. Лето в этом году выдалось нежаркое, к вечеру опускалась на землю откуда–то сверху, из продутой ветрами выси, бодрящая прохлада. Иван Петрович поговорил с женой по телефону и предупредил ее: «Надя, иду…» Жена тут же ответила: «Приходи, жду». Надежда Михайловна знала: после этого «иду» мужа может задержать какое–нибудь непредвиденное дело, поэтому добавила: «Не застрянь по дороге, я начинаю жарить беляши». Отличные она делала беляши — сочные, обжигающие, с зарумяненной хрусткой корочкой.

Занятия кончились, полк отдыхал. Двор, спортивный городок, стадион были заполнены солдатами, все выбрались на вечернюю прохладу из душных в летние дни помещений. Не доходя до проходной, Иван Петрович остановился, прислушался. Его внимание привлекло пение, которое доносилось от казармы второго батальона. За углом, в промежутке между оградой и кирпичным зданием, кто–то пел под гитару негромким, с блатной хрипотцой, голосом.

Такую манеру пения Колыбельников слышал, конечно, не впервые. Она давно бытует среди молодежи, и на нее взрослые махнули рукой: поют — ну и пусть поют, были заскоки и прежде, пройдет и этот. Убеждать парней в пошлости и примитивности подобного пения, кажется, никто и не собирался. Колыбельников хорошо помнил: зародились эти песенки лет пятнадцать назад, их пели стиляги в подворотнях, потом эта манера перекочевала на эстраду и даже в радиопередачи, появились магнитофонные пленки, грампластинки, — в общем, стала модой и вошла в быт.

Наступило нечто вроде равновесия: одним нравится, другим не нравится, кто хочет — поет, кому не нравится — не слушает.

Наверное, поэтому и сейчас Колыбельников не обратил бы внимания на это пение с придыханием и похрипыванием и прошел бы мимо, если бы вдруг до его сознания не дошел смысл слов песенки: в них сквозила не только вульгарная пошлость, но и какая–то двусмысленность или, как иначе называют, подтекст.

Колыбельников огляделся. Просто не верилось, что в расположении воинской части — и вдруг такое пение. Навстречу Колыбельникову по той же дорожке шли солдаты и офицеры, они, несомненно, слышали пение, и никто не обращал внимания на то, о чем поется, будто все были глухие!

Колыбельников осторожно прошел вдоль стены и заглянул за угол. От того, что он увидел, стало совсем не по себе. Ожидал обнаружить гитариста и двух–трех слушателей, а на зеленой лужайке между забором и казармой сидела группа солдат и сержантов пятой роты. О том, что они были именно из пятой, майор определил по хорошо знакомому, с выгоревшими добела бровями, лицу секретаря ротной комсомольской организации сержанта Дементьева. Именно к нему майор Колыбельников намеревался зайти завтра вечером — предстояли учения с боевой стрельбой, а замполит пятой роты лежал в госпитале, вот и хотел майор помочь в подготовке роты к учениям. И надо же, обнаружить комсомольского вожака в такой компании!

Пел красивый худощавый паренек, сероглазый, с длинными девичьими ресницами, грубая манера пения никак ему не подходила. Ему бы романсы петь, а он напрягается, выдавливая так не идущий ему хрип.

«Они, видно, частенько так сходятся. Вон, даже подсказывают певцу, что еще спеть», — отметил майор.

Выполняя просьбы слушателей, парень, быстро сжимая и разжимая кисть руки на грифе гитары, забил всеми пальцами другой руки по струнам, заговорил речитативом. Он понес такую похабщину, что майор почувствовал, как у него стали горячими уши.

Колыбельникову не хотелось, чтобы его кто–то увидел в неприглядной роли подслушивающего. Он не знал, как поступить: выйти и прекратить эту «самодеятельность»? Или уйти и, некоторое время оставаясь в тени, узнать все подробности, разобраться основательно, не торопясь, а потом уж принять меры? Однако не мог он пройти мимо и позволить распевать такие песни в полку. Он обязан пресечь это безобразие немедленно.

Колыбельников не подозревал, что его давно уже обнаружил замполит батальона капитан Зубарев, который стоял у раскрытого окна на втором этаже в батальонной канцелярии и соображал, как поступить: согласно уставу он должен подать команду и доложить старшему начальнику, чем занимается батальон, но, с другой стороны, как же он будет командовать и докладывать, находясь на втором этаже, над головой начальника? Зубарев был отличным строевиком, в сложившейся ситуации его больше всего смущала именно эта субординационная загвоздка — надо рапортовать, но и вроде бы нельзя этого делать через окно. От мучительно–торопливого размышления в горле Зубарева запершило, и он негромко кашлянул. Получилось так, вроде бы этим покашливанием он обратил на себя внимание Колыбельникова. Майор поднял глаза вверх и обнаружил в окне Зубарева.

— Вы слышите пение? — спросил он его сердито.

Зубарев растерянно улыбнулся — как же, мол, не только слышу, но и вижу, — но ответил коротко, как, он считал, должен отвечать офицер:

— Слышу, товарищ майор.

— Ну и что вы намерены предпринять?

Лицо Зубарева стало сосредоточенным, он немного подумал и доложил:

— По–моему, товарищ майор, лучше пусть они в расположении песни поют, чем в самоволки ходят. — Капитан заулыбался, как бы приглашая этой улыбкой и майора не придавать значения пустякам.

— А вы слышите, о чем они поют? — спросил Колыбельников, подчеркнув слова «о чем».

Зубарев прислушался, опять–таки делая это так, чтобы майор видел — его желание выполняется. Круглое лицо капитана вытянулось, стало настороженным, глаза скосились вправо, ухо, обращенное к солдатам, вроде бы даже слегка шевелилось. Вдруг Зубарев перебежал к окну, обращенному к ограде, и Колыбельников услыхал его негодующий крик:

— А ну прекратить! Распелись тут, понимаешь, а за оградой женщины ходят!

Зубарев тут же снова возник в окне над головой Колыбельникова, всем видом своим спрашивая: какие еще будут указания? Колыбельников с сожалением посмотрел в его глаза: в них светилось искреннее желание, полная готовность к немедленным и самым решительным действиям. Иван Петрович не первый год знал Зубарева и недолюбливал его именно за эту вот бездумную исполнительность. Он считал, что самую крупную ошибку в жизни Зубарев совершил, выбрав профессию политработника. Капитан в свою очередь, при всей своей ревностной исполнительности, тоже имел мнение о Колыбельникове, и, как это ни странно, оно было точно таким же: он считал, что Ивану Петровичу не надо было идти в офицеры, мало в нем армейского — ни требовательности, ни краткости, ни начальственной строгости в глазах. Из всего только что происшедшего Зубарев сделал для себя один вывод: «Опять я ему на карандаш попался, обязательно на каком–нибудь совещании подденет за эти песни. Но и я молчать не стану. Пели в положенное время, по распорядку дня так и сказано: «Свободное время».