Иван Меньшиков - Бессмертие

— Вставай, нерпеныш, — сказал он, бережно тронув плечо сына узловатыми, негнущимися пальцами, — вставай, сынок, солнце взошло.

Мальчик торопливо поднялся и покрасневшими глазами посмотрел на откинутую шкуру у входа. Он увидел солнце.

— Это — горящее сердце Данко, — сказал он тихо и вновь лег спать.

— Вставай, лодырь, — усмехнулся Илько, — опять сказок наслушался.

— А ты — темная ночь, — сказал Семка, погружаясь в дремоту, — тебя надо вывести в степь, чтобы ты там увидел солнце.

— Ишь ты! — озадаченно сказал Илько Лаптандер, и, успокоившись на том, что ему все равно не понять, на что намекает сын, он попил теплого чаю и тоже заснул.

Проснулся он от сухого звука маленькой пилы; он при поднялся и в немом удивлении посмотрел на сына. Семка распиливал пополам большой бивень моржа.

«Игрушки делает», — успокоился Илько, и гордая улыбка надолго тронула его губы.

Кто в стойбище мог поспорить в мастерстве с его сыном!

Из любой кости Семка умел вырезать такого человечка, что даже ребенок мог сказать, что этот человечек думает и чем занимается. Однажды Семка вырезал из корня тундровой березки болванчика с шаманьим бубном и таким лицом, что все пастухи сказали: «Это Халиманко».

Когда об этом узнал Халиманко — черный шаман с реки Неруты, самый злой и сильный шаман и великих и малых тундр, — он сам приехал в стойбище к Илько Лаптандеру.

Он обвел нелюдимым взглядом болванчика и сказал Илько:

— Твоего сына надо придушить. Он злой человек. Он смеется над старшими, надо мною.

И Халиманко бросил в огонь деревянного болванчика.

«Теперь Семка задумал, очевидно, еще что-то. Ну и пусть делает. Худа от этого никому нет, а для ребенка радость, — думал Илько, — к тому же вечно занятый ребенок будет любить труд и вырастет хорошим оленщиком».

И, чтобы сын не чувствовал недостатка в инструменте, Илько достал из своего заветного сундучка маленький буравчик, молоток и стамеску.

— Делай, — сказал он, — только не торопись. Никогда не надо спешить, дольше век будет, — сказал он и, позавтракав, вновь уехал в стадо, за которое он отвечал как колхозный бригадир.

Распилив клык вдоль, Семка пошел к русской учителке. Она пила чай.

— Хочешь чаю? — спросила она.

— Хочу, — сказал Семка и стал пить чай.

Он выпил три чашки и спросил:

— А он добрый?

— Кто — он? — удивилась учителка.

— А тот, кто сказку сочинил.

— А, Горький! — засмеялась девушка. — Очень добрый. Он любил таких курносых, как ты. У него даже целая база курносых есть.

И она достала из шкафа пачку журналов с портретами Горького.

— Спасибо, — сказал Семка, — большое тебе спасибо. Я посмотрю и отдам их тебе. Только не называй меня курносым, — добавил он, — я не маленький, мне уже одиннадцать лет.

И, еще раз поблагодарив учителку, он с журналами под мышкой ушел в свой чум.

Он долго рассматривал картинки, на которых был нарисован высокий и худощавый человек.

У сказочника, сочинившего песню о Данко, были длинные и добродушные усы, худое морщинистое лицо и глаза бабушки Нярконэ, — глаза, тронутые горем и усталостью.

Казалось, человек так много прожил, что узнал все хорошее и плохое на земле, но попадалось ему больше плохое. Оно-то и избороздило его лицо глубокими морщинами мудрости.

Портретов было много, но всех милее показался тот, на котором сказочник был нарисован среди гор, в широкополой шляпе и крылатке. Сказочник стоял на возвышенности, высокий, немного хмурый, и смотрел на Семку добрыми и понимающими глазами, а позади него стлалась мягкая синеватая дымка над морем какой-то южной страны.

Не отрываясь, почти час смотрел Семка на портрет, изучая его, и когда все стало понятно, он опустил, веки.

И мечта, похожая на сказку, заполнила маленькое сердце Семки. Он открыл глаза и торопливо схватил кусок клыка. Точно боясь позабыть видение, он стамеской и ножом, буравчиком и пилочкой стал обрабатывать кость. Давно уже опустилось солнце за горы Пай-Хоя, давно уже вернулся с работы отец, а он все сидел и строгал, боясь позабыть чудесную картину, заполнившую его сознание.

Отекли ноги от напряжения, заболела спина, зарябило в глазах, а Семка не бросал работу. И, только когда солнце вновь заглянуло в чум, Семка вспомнил совет отца.

Бережно спрятав наполовину обработанный клык, Семка поел холодного мяса и лег спать.

Но и во сне его преследовало чудесное видение. Лицо его, вначале спокойное, стало напряженным, тревожным, счастливым.

…От дальних лесов, — видел Семка, — на легких нартах мчалась к его стойбищу упряжка на трех белых олешках, и человек в широкополой шляпе и крылатке сидел на нартах.

Из-под седых и немного сердитых бровей он озирал тундру добрыми голубыми глазами и улыбнулся Семке, бегущему навстречу ему.

— Здравствуй, Сема! Здравствуй, курносый! — кричал голосом Данко человек.

— Я совсем не курносый, — ответил Семка, удивляясь, почему ему сейчас не обидно, что его называют курносым.

— Вот в гости к тебе поехал. Решил посмотреть, как ты живешь, как учишься.

— А я письмо тебе хотел сделать, — отвечает Семка. — Я еще маленький и знаю только три буквы. Осенью будут в школу набирать, я тоже поеду.

— Обязательно поезжай, — говорит Горький, — а то видишь, сколько я сказок тебе привез?

И видит Семка в руках Горького сказку о горящем; сердце Данко. И видит Семка, что на коленях у Горького, лежит стопка книг и позади к нартам прикручено столько, что в годы не прочтешь.

А Горький улыбается и немного хриплым голосом говорит озабоченно:

— Как только ты их прочтешь-то при трех буквах?

— Правда, правда, — говорит Семка, — три буквы-то мало же… Учителка наша больно хорошая, да у нее работы много, некогда одними сказками заниматься, спать-то ведь тоже надо.

— Правда, правда, — говорит Горький.

И вдруг большая туча цвета чернее черного закрывает его вместе с упряжкой, и Семка кричит от страха. Он кричит и плачет, а Горький поднимает над собой сказку о горящем сердце Данко, и сразу тьма пропадает. Он держит ее высоко над землею, и она светит, как июльское солнце, так ослепительно, что даже глазам больно.

— Глупый Семка, — говорит, улыбаясь, Горький, — чего ты испугался? Ведь солнце светит…

Семка открывает глаза и смущенно осматривается. Отец, склонившись над его лицом, смеется и показывает на солнце.

— Глупый, — говорит он, — испугался?

— Кого мне пугаться? — сердито отвечает Семка. — Я не маленький, чтобы мне пугаться.

И, хорошо пообедав, Семка вновь принимается за работу.

Он тщательно вырезает копылья нарт. Он запрягает в нарты трех белых оленей и ласковыми движениями напильника шлифует их рога. Он долго думает, оставить ли им рога. Весной олени сбрасывают их, и Горький, получив его письмо, скажет: «Худой оленщик этот Семка: весна, а он у оленей рога оставил».