Михаил Дмитриев - У тихой Серебрянки

А Ковалева обрадовалась. Она тут же взяла инициативу в свои руки. Запела «Последний нонешний денечек», потом пошла танцевать «барыню» и «сербиянку», даже принялась гадать на картах.

— Вот черт, второй раз пришел туз пиковый и такая же десятка с шестеркой! — жаловалась она, а я боялся, что вдруг испугают ее карты и Груня уйдет.

— Да вы же сами — пиковая дама, вот и приходят все одной масти, стараюсь убедить Ковалеву.

Она еще раз бросила — трефовая масть осталась на столе.

— Никого не боюсь! — капризно заорала она, уже изрядно охмелев. — А кого мне бояться?!

Будто в ответ на ее слова, раздался стук в окно. Все смолкли, насторожились. Я взглянул на ходики: было одиннадцать часов вечера. Поздненько же, однако…

Еще резче, требовательнее повторился стук. Из-за стола поднялась хозяйка дома, а за ней полицейский Янченко. Я увязался за ними. В коридоре посоветовал Янченко лезть на чердак: мол, не бойся, не выдадим. Тут еще и хозяйка подтолкнула к лестнице полицая, и он покарабкался наверх.

Вдвоем с Полиной Архиповной вышли во двор. У стены стояли Семен Скобелев, Иван Герасимов и Аркадий Ковалев.

— Слушайте меня, — прошептал я. — Двое — с нами в дом, один — в охранение. Для вида надавайте всем подзатыльников. У двери не жалейте пинков. Да еще пригрозите, чтобы не веселились, когда вокруг люди плачут. А Груню Ковалеву поблагодарите, что изъявила желание добровольно пойти в партизаны. Да еще вот что: на чердаке сидит полицейский Янченко, его не трогать. Он будет невольным свидетелем.

— Понятно, — ответил Скобелев. — Пошли!

Через несколько минут все участники «именин», получив подзатыльники и пинки, повыскакивали на улицу и, как ошпаренные, побежали к своим домам. А Ковалеву партизаны уводили под руки.

Меня же до самого дома сопровождал Иван Герасимов, с которым мы успели подружиться.

— Да покрепче ругай меня, — шепчу ему. — И бей как следует. Во-он, видишь, кто-то навстречу идет.

— Ну, ладно, попробую разочек. — И тут так дал мне в грудь, что я очутился в сугробе.

Спустя четверть часа я входил к Прохоровым в низкую дверь бани. Тут уже были Антонов и Бердников. Они крепко пожали мне руку. Арсен Степанович сказал, чуть улыбнувшись:

— Чисто сработали.

Услышав это, Груня Ковалева упавшим голосом залепетала:

— Теперь я пропала. Опоздала…

Очная ставка Ковалевой с коммунистами, томившимися в застенках жандармерии в Черикове, сорвалась.

На следующий вечер партизаны обошли каждый двор в Серебрянке — собирали советские деньги и облигации государственных займов на строительство танковой колонны «Партизан Белоруссии». Хозяевам в конце беседы говорили:

— Ну, спасибо! Мы пойдем в соседнюю хату, а вы уж отнесите деньги и облигации во-он той дамочке. Да вы ее знаете — Груня Ковалева. Она в свою сумку собирает. Хоро-ошая у нее сумка!

И каждый видел на улице, освещенной луной, группу партизан и с ними женщину в пальто и шапочке, с сумкой точь-в-точь, как у Груни Ковалевой.

— Правда, — говорили потом люди, — Груня ни слова не сказала, а гроши и облигации взяла и в сумку положила. Вот оказывается, какая она, эта Грунька, Артемова сестра.

Гитлеровцы приехали в Серебрянку через день. Всех нас, участников «именин», водили на допрос в дом Якова Янченко. И не только нас допрашивали многих односельчан.

Все утверждали одно и то же. Да, была вечеринка; приказала организовать Ковалева. Как же ты не послушаешь директора, к тому же сестру старосты? Да, сама начинала песни и всем приказывала петь… Потом участников вечеринки избили, а она пошла с партизанами под ручку. Что и говорить, скрытно работала на большевиков, как, наверное, работает и ее брат, староста…

— А правда ли, что она приходила вместе о партизанами? — допытывались гитлеровцы.

— А как же! Видели люди. У всех подряд брала деньги и облигации.

Показания участников «именин» сверили с показаниями полицейского Янченко, бургомистра Бычинского и тех, кого вызывали на допрос. Расхождений не было. Гитлеровцы укатили в Чериков, так никого и не арестовав.

А спустя день подпольщики отправили в Чериков жен Власа Прохорова и Петра Михеенко. Мы составили письмо, и односельчане подписались, что никакой встречи партизан с, заместителем начальника полиции Ларьковым и его помощником Олисюком в доме Прохоровых не было и что все арестованные — вовсе не коммунисты. Это все придумала Груня Ковалева, которая недавно сама сбежала к партизанам и вместе с ними теперь грабит жителей Серебрянки.

Бургомистр Бычинский, как и полицейский Янченко, твердо перешел на сторону партизан. Он подписал ходатайство на «примерных граждан Прохорова, Михеенко, Сафронова и Бакова», просил отпустить их домой.

Старосту Артема Ковалева вскоре вызвали в журавичскую комендатуру. Длинным и тяжким оказался для него тот разговор. Ему, который ранее считался самым исполнительным и примерным служакой, комендант не верил. Но Ковалев вымолил у него десять дней сроку, чтобы найти настоящих виновников.

Сразу же по приезде он зашел к нам.

— Где моя сестра? — грозно, с налитыми кровью глазами, наступал Ковалев на меня. — Отвечай!

— Я не стану в таком тоне разговаривать с тобой. Садись к столу, успокойся, а потом начнем разговор.

Он присел на табуретку, долго молчал, но вскоре повторил тот же вопрос, правда, более спокойно:

— Где моя сестра?

— Я отвечу, но сначала поправь обрез, он выпирает из-под полушубка. Не дай бог, сам себя поранишь, а потом скажешь в комендатуре, что я стрелял.

Ковалев метнул на меня колюче-злобный взгляд, но все-таки поправил обрез.

Я не стал тянуть время.

— На допросе говорил и сейчас повторю: не знаю, где она. Могу лишь предполагать, — взглянул на него искоса, чуть улыбнулся. — Но ты-то зачем у меня спрашиваешь? Отлично знаешь, что она жива-здорова и воюет против немцев…

Лицо Ковалева менялось каждую минуту. Оно становилось то красным, то лиловым, то кирпичного цвета, а вдруг побелело, стало таким, как скатерть на столе, у которого сидели мы.

Вдруг он начал медленно подниматься с табуретки. Не спуская с него глаз, так же медленно встал и я, готовый в любую минуту начать схватку, если Ковалев вдруг бросится на меня или поднимет обрез. Но он этого не сделал. Лишь повернул ко мне изрезанное морщинами дряблое лицо и тихо произнес:

— Запомни: не будет первого декабря моей сестры дома, висеть тебе вместе с отродьем на березах вдоль шоссе.

— Кому охота висеть? Да еще в такие морозы… — усмехнулся я. — Если бы это зависело от меня, охотно вернул бы твою сестру. Но это зависит от тебя самого и от твоей сестры… Жди, может, она и придет за тобой в положенный срок. Мой дедушка любил повторять: не гони лошадей зря…