Инна Шепитько - Люди и судьбы

Ивана охватило полное безразличие ко всему. Он перестал есть: если уж умирать, то побыстрее. Ночами подолгу лежал без сна, вспоминая дом, мать, детство.

А детство выдалось тяжелым. После смерти отца дедушка переселил их с матерью в какой-то пустующий дом. Он был еще маленьким, но отчетливо помнил, как умерли его брат и сестра. У них не было своего хозяйства, только маленький огородик. Картошки на посадку тоже не было, а ту, что им дал дядька Захар, съели, а кожуру с малюсенькими отростками посадили. А когда эта чахлая картошка завязалась, он иногда, тайком от матери, вырывал ее, бросал в костер и съедал полусырую. Сколько он себя помнил, всегда страшно хотелось есть. Мать ходила по людям: где-то стирала, где-то мазала. Платили ей продуктами, но они были рады и этому. А когда дядьку Захара увезли, стало еще хуже. Надеяться стало не на кого: тот хоть изредка давал узел картошки да муки. И на Пасху — кусок сала.

Крестьянские дети рано взрослеют: лет с восьми он уже пас чью-то худобу, зарабатывая себе кусок хлеба или кружку молока. Летом вообще легче выжить: на чужих огородах, баштанах всегда можно нарвать кабаков или огурцов, а где-то в саду — яблок и слив. В школу он ходил в холщовых штанах, покрашенных бузиной, но зато всегда в чистом: мать у него была чистюля.

Самое счастливое время для Ивана наступило, когда его призвали в армию. Он попал в кавалерию- это была его стихия. Потомственный казак, он любил лошадей, был прекрасным наездником. Своего коня холил и лелеял. Иван помнил рассказы матери о том, какие акробатические номера показывали его дядьки на станичном празднике джигитовки, и, если было время, проделывал все сам. Солдаты ему завидовали, просили научить таким кренделям, но не каждому это дано.

Воспоминания утомили, он уснул тяжелым тревожным сном. Ему приснилась мать: она стояла на развилке дороги и звала:

— Ванюша, где же ты? Ты у меня один остался. Отзовись! — Проснулся в хо-

лодном поту: мать ждет его. Раз не умер в первое время, значит, суждено жить. А вдруг случится чудо, и эти мучения закончатся?

Мысль о побеге засела где-то далеко в мозгу, а по жизни, если это скотское существование можно назвать жизнью, его вел инстинкт самосохранения. Он уже привык к вонючей похлебке и прелой, застоявшейся воде. Летом люди умирали от жажды и жары, а уже осенью — от холода. К зиме они сами построили продуваемые ветром деревянные бараки, но это было лучше, чем зимовать под открытым небом.

Потом их перевезли в другой лагерь, в Германию. Условия здесь были еще хуже, над ними издевались сознательно, чтобы пленные быстрей умерли, чтобы не тратить на них даже пули. Зимой их отправляли на работу, иногда загоняли в ледяную воду и держали там по нескольку часов. После этого Иван почти не чувствовал ног, они были как неживые. А однажды, когда он, опустив голову, копал, не обращая ни на что внимания, вдруг услышал родную кубанскую речь и до боли знакомый голос. Еще не веря своим ушам, начал всматриваться в говорившего: изможденный, заросший щетиной худой человек, в котором невозможно было узнать друга детства. С трудом ворочая языком, пересохшим от жажды, еле выговорил:

— Федя, це ты?

Тот поднял голову, посмотрел вокруг и тут вдруг узнал глаза — Ванины глаза.

— Ваня, ты?

Они побоялись обняться, стояли рядом, не веря в чудо — Федя Филько, лучший друг детства. Перед армией расстались и потеряли друг друга из виду. И надо же случиться такому: встретиться в лагере для военнопленных, в такой дали от родной Кубани. Это событие стало для них знамением: им необходимо выжить.

Вдвоем все невзгоды переносились легче. Они поддерживали друг друга, как могли, делились последней крошкой хлеба. Если один не в состоянии был подняться, другой подставлял свое плечо. А чувствовать плечо друга — это многого стоит. Только глубокой ночью, урвав часок у сна, они могли немножко поговорить по душам, поделиться горькими воспоминаниями:

— Ты знаешь, Федя, — рассказывал Иван, — я служил под Киевом, и меня за хорошую службу направили в Киевское артиллерийское училище. В конце июня мы должны были выпускаться, а тут война, Киев бомбят. Нам вручили документы и — на фронт. В вагоне едем, а куда — никто ничего не знает. Наши войска отступают, кругом паника. Вдруг налетели немецкие самолеты, взрывы, свист, падают бомбы. Выскочили мы, кто в чем, без вещей, без оружия. Где наша часть? Куда идти? Группами собрались в лесу. Один капитан взял на себя командование. Получили приказ: как стемнеет, будем прорываться к своим. Но ночи не дождались. Прямо на нас поперли немецкие танки. В панике все рванули назад, а нас расстреливали прямо в упор. Много народу полегло там. Но мне тогда повезло. Я остался в живых. А когда из леса выбрались, поняли, что окружены. Ну что мы могли с голыми руками против танков?

Федору тоже хотелось облегчить душу, поделиться нерадостными воспоминаниями:

— А я, Ваня, после срочной службы остался в армии. Хотел учиться, но дома

жена с сыном, да и родители уже пожилые, надо всем помогать. Наш полк стоял в Белоруссии. Мы видели, что война неизбежна, и разведка сообщала, что немцы мобилизуются, вооружаются. Но почему-то наше командование верило в пакт о ненападении, боялось провокаций. 22 июня нас перебросили на границу, но немец пер такой страшной силой. А у нас снаряды закончились через три дня, осталась одна винтовка на двоих. Наши почти все полегли. Меня ранило в ногу, потерял много крови. Санитары вынесли — помню, что уже лежал в поезде, даже перевязку сделали. А потом, когда немцы прорвали оборону, раненых так и не успели вывезти. Когда немцы зашли в поезд, всех, кто не мог ходить, застрелили сразу. А меня товарищ спас, так мы вдвоем и ковыляли. Если бы не он, меня бы уже не было в живых.

— Сначала нас держали в каком-то селе в Белоруссии, — продолжал Федор свой

горький рассказ. — В конце лета в вагонах перевезли на Украину, а зимой оказался в Германии, в этом лагере. С товарищем мы потерялись — нас среди ночи подняли, погрузили в вагоны. Я все оглядывался, искал его, спрашивал, но так ничего и не узнал. Мы с ним еще до войны служили вместе, Шурой его звали. Может, когда свидимся…

Уже почти светало, когда они уснули, растревоженные тяжелыми воспоминаниями.

Весной, когда их гнали на работу, Иван узнал еще одного земляка по фамилии Кущ — они когда-то вместе парубковали, а теперь дороги пересеклись здесь. Он разговаривал с немцами на равных, у него было оружие. Они встретились глазами. Лицо у того было холеное. Иван, улучшив минутку, подошел:

— Мы ж земляки, дай мне хоть какой-то еды. Я умираю с голода… — но тот так

и не захотел помочь своему станичнику. Видать, очень боялся за свою жизнь.