Юрий Жуков - Укрощение «тигров»

Гитлеровцы последовательно насаждали в здоровом советском городе всю гниль и нечисть, свойственную их блудливой породе. Они стремились растлить, изуродовать души наших людей, сдавленных двойным прессом террора и пропаганды. Загоняя людей в мастерские частных хозяйств и ставя их в полную зависимость от новоявленных хозяев, оглушая харьковчан громкой болтовней радиорупоров, источающих потоки чудовищной лжи, заставляя специалистов отрешаться от своих любимых творческих дел и становиться чернорабочими, фашисты старательно пытались привить советскому человеку нравы, привычки и психологию немецкого бюргера. Они рассчитывали в конце концов сломить его характер, подчинить его своей воле. Может быть, именно поэтому здесь с такой последовательностью и циничной откровенностью возрождали проституцию, воровство, взяточничество.

Страшнее всего и гнуснее было массовое насаждение в городе домов терпимости.

Вначале мы упоминали об одном из таких гнусных учреждений, носившем имя Святого Павла. Мы видели его, говорили с людьми, живущими в соседних домах. На глазах у них разыгрывались страшные, полные глубокой трагичности сцены, когда гитлеровцы пригоняли сюда взятых обманом в городе девушек. Им говорили, будто их приглашают на работу в кафе, и только здесь, когда захлопывались ворота, у которых стоял немецкий солдат с автоматом, объявляли, в чем будут заключаться их обязанности.

Попав однажды в дом «Святого Павла», девушки исчезали бесследно. Их лишали имени, фамилии. Каждой давали кличку. На дверях комнат мы видели сохранившиеся таблички: «Тамара», «Антони», «Мари»… И только в день эвакуации женщинам, заключенным в это страшное заведение, разрешили вызвать матерей и детей, чтобы проститься.

— Если бы вы только слышали крики, которые раздавались тогда! — с горечью говорил нам старый механик Григорий Дмитриевич Жевахов. — Помню, одна с Москалевки — статная, красивая женщина — прощалась с сыном и с матерью. Плачет, волосы на себе рвет. Сын кричит: «Мама, не уезжай!» — а немецкий автоматчик ее уже в машину тащит. Их на аэродром увезли, а потом самолетом куда-то всех отправили.

Невыразимо тяжело, горько рассказывать обо всем, что творилось в доме «Святого Павла», но это необходимо сделать, — весь народ наш должен знать, до какой степени низости и одичания дошли фашисты, каким унизительным издевательствам подвергают они советских женщин. Документы, оставленные впопыхах гитлеровцами в доме «Святого Павла», — еще одна улика против этих оскотевших извергов.

Вот выдержка из «Правил поведения членов заведения»— полностью эти правила не поддаются воспроизведению в печати, настолько они омерзительны: «Точное появление к началу работы является законом. Все распоряжения и указания предводительницы заведения должны быть в точности исполнены. Девушки отвечают за оборудование и белье. Следует избегать каких бы то ни было разговоров через окно о заведении. Нарушители порядка будут караться пересылкой в рабочий лагерь».

«Рабочий день», о котором говорится в этих правилах, длился с 2 часов дня до глубокой ночи. Из дома «Святого Павла» разносились далеко по окрестным кварталам плач и стоны девушек, истязаемых гитлеровскими солдатами. Во дворе стояла длинная очередь равнодушно ожидавших летчиков Геринга со специальными пропусками в руках.

Все это трудно, почти немыслимо представить себе, не побывав здесь, не поговорив с очевидцами и жертвами фашистского «нового порядка», не просмотрев своими глазами многочисленных документов, оставленных гитлеровцами при поспешном отходе.

Пройдет еще много времени, пока во всей полноте выяснится картина всего, содеянного племенем Гитлера в нашем городе, Но уже сейчас, когда мы идем по горячим следам событий, отчетливо выясняется дьявольски коварный и жестокий замысел, который фашисты осуществляли с методичной последовательностью на протяжении многих месяцев— оболванить, принизить советского человека, переделать его так, чтобы он стал таким же покорным автоматом, существом без духовных запросов, без собственной воли, с чисто животными инстинктами, как солдат гитлеровской армии.

Эта задача решалась повсюду— от завода, где за рабочим следил надсмотрщик с палкой в руке, до кинотеатра, в котором демонстрировались низкопробные агитки, и «биржи труда», где людей, задержанных облавами, сортировали, словно рабочий скот для посылки на работы.

Товарищ Сталин сказал, что фашистское иго хуже ига татарского. Всю глубину этих слов особенно наглядно представляешь себе именно теперь, когда мы увидели на примере крупнейшего из всех, когда-либо освобождавшихся нами городов, что представляет собой это иго в применении к богатейшему центру культуры, науки, техники, индустрии. Тяжкое, гнетущее иго литыми оковами стягивает Украину, жмет ее онемевшие члены, не дает перевести дух.

Внешне, что ж, Харьков выглядит, невзирая на многочисленные разрушения, по-прежнему привлекательно: чистый асфальт, много зелени, тишина в глухих переулках, заросших садами. Но вот пройдешь дворами, в которых от домов остались пустые бетонные задымленные коробки, оглянешь железнодорожные пути, заросшие лебедой, встретишь в центре города пустырь, заваленный грудами битого кирпича, поговоришь с людьми, наблюдавшими в течение двух лет методическое физическое и моральное разрушение Харькова, — и у тебя рождается такое ощущение, словно перед тобой какой-то огромный провал, бездна, в зияющей пустоте которой тысячи и десятки тысяч искалеченных человеческих судеб.

Гитлеровцы ограбили город материально. Они увезли из него трамвайные провода и бронзовые скульптуры, решетки садов и примусы. Только зелень каштанов красит улицы. Придет осень, оголятся бульвары, и город предстанет перед нами в страшной своей наготе— разбитый, разъеденный ржавчиной, искромсанный.

Гитлеровцы ограбили город и духовно. Они отняли у людей радость творческого труда, превратили их в рабочий скот. Они подменили культурную жизнь Харькова балаганом. Они дали волю порокам и сделали все, чтобы пороки расцвели. И этот духовный грабеж оказался страшнее и губительнее всего — ужаснее виселиц, сильнее расстрелов и взрывов. Он омертвлял души людей, глушил в них творческую искру.

Сегодня Харьков снова свободен. Люди, вышедшие на улицы, встретившие своих ровесников в военных погонах, прочитавшие впервые после долгого перерыва советские газеты, услышавшие снова советские песни, узнавшие обо всем том, что так долго скрывали от них гитлеровцы, широко раскрывают глаза, полной грудью вдыхают чистый воздух и невольно спрашивают себя: не сон ли все это?.. Но жизнь идет своим чередом, город постепенно втягивается в нормальный рабочий ритм, и люди, освобождаясь от страшного кошмара, который давил на их мозг, начинают светлеть, оживать, на их лицах появляются улыбки.