Исаак Гольдберг - Болезнь

— Ясак?..

— Податя. Пушниной. Раньше в Якутск увозили. Все едино, у тунгусишек в чумах залеживается. Торговых нету, менять не на что... Приказать бы, вашблагородье, нанесли бы. Когда и сгодилось бы. А?

— Пушнина, говоришь? — сунулся поручик ближе к краю постели, к Селифану. — А соболей много?

— Соболь есть. Больше все, конечно, белка, гарнок. Еще лиса бывает сиводушка, чернобурая, огневка... замечательная бывает лиса!

Канабеевский спустил ноги на пол и застегнул ворот рубашки.

— Брать соболями и этими... чернобурыми, сиводушками!.. Тащи сюда стол!

Селифан засуетился, заскрипел столом, придвинул его к поручику. Он ожил, повеселел, стал сразу развязней, смелее.

— Пошто одними соболями, да лисицей, вашблагородье!? Белка — она тоже свою цену имеет, ежли в большой партии. Пишите: всякой пушниной в два раза превыше супротив прежней раскладки.

— А много это выйдет? — наморщил лоб Канабеевский.

— Порядочно!..

— Ну, ладно, ты принеси мне потом прежние списки — остались, наверное — посмотрю...

Канабеевский вытянул из неисписанной пачки листок бумаги, повертел притупившийся карандаш и написал:

Селифан сбоку, через руку поручика следил за прыгающими буквами, жевал губами и всей душою помогал Канабеевскому в его работе. Он подхватил размашисто подписанный поручиком приказ, оглядел его и вздохнул.

— Ты чего? — спросил Канабеевский.

— Да вот, скорблю: печати нету подходящей...

— Не беда!.. Тащи старую. Старой обойдемся!..

— Верно!.. Все едино...

Складывая тщательно исписанный листок, Селифан широко улыбнулся и мотнул головой.

Канабеевский заметил это и нахмурился.

— Ну, ступай! — сердито сказал он. — Устал я...

Четвертый день Соболька, любимая черная сука Макара Иннокентьевича с вечера начинала беспричинно выть. Четвертый вечер Устинья Николаевна темнела, услышав этот вой, и опасливо ругала собаку:

— У, неиздашна кака падина! Чего ты воешь на свою голову?!.

Собольку выгоняли в сени, она жалась у двери, скулила, скреблась — и выла. Жалостно, надрывно.

Соседи слушали этот вой и говорили:

— На чью это, осподи, голову Макарова собака беду ворожит?..

И вспоминали всякие беды и напасти, которые так же вот начинались с надрывного собачьего вою.

Канабеевский, услыхав впервые этот вой, пришел к волненье, позвал Устинью Николаевну и приказал унять собаку:

— Не кормите вы ее, что ли? — бурчал он.

— Как же не кормим!? — обиделась Устинья Николаевна. — У нас собаки сытые. Это Соболька скулит. Уж не знай, кака причина...

На второй день, заслышав вой, поручик застучал, затопал ногами. На третий — схватил свой наган, выбежал на хозяйскую половину, освирепел, кричит:

— Застрелю эту пропастину!.. — Убирайте ее прочь!.. — Живо!

Собольку увели и привязали в бане. Вой ее стал доноситься оттуда глухо.

На пятый день Соболька перестала выть. А на завтра вернулись в Варнацк мужики, посланные Селифаном для оповещения ближних тунгусов о сдаче ясака.

Вместе с ними прибыл на двух упряжках Уочан. В нартах у него были плотно увязанные бунты пушнины.

Селифан с подручными встретил Уочана шумно и деловито. Пушнину перетащили в Селифанову избу. Там ее пересматривали, перещупывали, пересчитывали.

Уочан сидел на корточках в стороне, курил, поплевывал.

— Пришла началства... — сказал он, обкуривая себя дымом. — Ясак начал ходить... Ладна... Давай, бойе, бумажку... Пиши: кондогирского роду десять да два мужика, илимпейского — десять без одного...

— Бумажку тебе? — пренебрежительно передразнил его Селифан, встряхивая в руках искрящийся мех лисицы. — Надо раньше ясак твой пересмотреть. Вишь, бросовой сколько! Все норовите обмануть!..

— Нету обман! — загорячился Уочан. — Гляди хорошо: белка хороший, лисица хороший... все хороший!..

— Ну, ладно, ладно!..

Вместе с Уочаном и Селифановыми подручными в избу праздно набились мужики. Они мяли и пересматривали пушнину, вступали в разговор Уочана с Селифаном. Они курили, глядели, поплевывали.

Когда Селифан, пересмотрев меха, стал писать расписку, мужики придвинулись к тунгусу.

— Уочан! — сказал один по-тунгусски. — Хабибурца шаман когда из тундры выйдет? когда шаманить станет?

— Хабибурца шаман, — помолчав немного, важно ответил тунгус, — к Большому хозяину уходить собрался...

— Помирает?..

— Э-э... — утвердительно мотнул головой Уочан. — К Большому хозяину уходит...

Макар Иннокентьевич, прислушавшись к мужичьим разговорам, услыхав Уочановы слова, взволновался, пояснел.

— Ах, грех-то какой! — громко сказал он. — Видать, Соболька-то от этого выла... Подарок это Хабибурцин, кутенком он мне Собольку подарил.

Уочан повернулся к Макару Иннокентьевичу:

— Соболька выл? Выл, говоришь? Ну, ушел Хабибурца шаман к Хозяину. Да, ушел...

Пояснел, прояснился Макар Иннокентьевич. Понятно теперь все: шаманову, тунгусову душу обвывала собака; чужую беду чуяла.

Мужики медленно и лениво расходясь из Селифановой избы, поддакивали Макару Иннокентьевичу:

— Верно, мол! Правильно!..

Когда мужики вышли, Селифан подошел вплотную к тунгусу, поглядел на него строго и сказал:

— Ну, теперь будет у меня с тобой, Уочан, разговор особенный...

Уочан медленно поднялся на ноги и смущенно поморгал глазами:

— Пошто ты?..

— Нечего, нечего!.. Будет у меня, говорю, разговор особенный... Доставай, что спрятал!.. Ну?..

В этот день Селифан, сияя гордостью, принес Канабеевскому лучшую пушнину и обстоятельно докладывал ему, сколько белок, лисиц, горностаев и соболей принято от двадцати одного тунгуса, сколько браку оказалось, сколько выходной пушнины.

Внимательно, заинтересованно, позабыв даже о тоске и скуке своей, слушал Канабеевский этот доклад. А в конце доклада, когда разболтался Селифан и зачем-то рассказал о разговоре тунгуса с мужиками про шамана и про Собольку, собаку Макара Иннокентьевича, поручик даже привскочил от радостного изумления и странные слова вырвались у него:

— Значит, она, пропастина эта, тому погибель ворожила?!

— Ему, ему! вашблагородье! — подхватил Селифан.

Но смутился Канабеевский, даже уши покраснели у него. И досадливо оборвал он Потапова:

— Суеверье это все... Бабьи сказки!.. Дичь...

— Конешно... — вздохнул Потапов. — Область у нас нецивилизованная... Дикарство кругом...

Лучшую пушнину — трех соболей и шесть лисиц — Селифан принес Канабеевскому. Поручик поглядел на шкурки, вздохнул и сказал Потапову:

— Оставь и ступай!..

Потапов ушел. Шкурки остались на столе. От них шел странный незнакомый запах. Слабый зимний свет задерживался на блестящих волосках, и когда Канабеевский задумчиво гладил мех, погружая в него пальцы, между ними вспыхивали неуловимые мельканья: неуловимая игра холодных искр.