Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям

— Ну что ж, меры мы примем. Тут все есть, в письме,— сказал Георгий Иванович. — Удивляться только надо их неосторожности. Даже адреса указаны. Вот как муфтий обнаглел: слепо верит своим мюридам.

Наргис читала и перечитывала письмо. Юлдуз и Георгий Иванович с нежностью смотрели на дочь. Она еще и не представляла себе, какую поразительную цепь событий в ее жизни вызовет этот пергамент.

Ненависть священна!

Ненависть — это возмущение сильных и могучих сердец...

Ненависть облегчает,

ненависть творит справедливость,

ненависть облагораживает.

Панчангра

Ведь разум юности не внимает предостережениям.

Наперекор запрету еще сильнее крепнет жажда свершить задуманное.

Шама

Из Тилляу, погостив у матери, Наргис вместе с Георгием Ивановичем вернулась в свой эскадрон, преследовавший банду курбаши Давлятманд-бия. Старейшина кишлака передал Наргис письмо Сеида Алимхана. Она прочитала его вслух бойцам эскадрона.

«Идите на большевиков войной. Нападайте на Самарканд, на Каттакурган. Жгите богару, палите скирды хлеба, поджигайте дома, топчите копытами коней и ступнями верблюдов их пшеницу. И если хоть одним шагом вызовете раздражение у неверных комиссаров в Ташкенте, значит, вы свершили достойное награды дело. Воспользуйтесь хоть одним случаем к убийству! Схватите и приведите связанным хоть большевика, хоть его жену или дочь! Разграбьте хоть один дом коммуниста! Разрушьте хоть один дом, хоть один амбар! Это будет записано ангелом в свитке достойных добрых дел! Пригодится, когда будете входить газиями в рай».

— Очередное сочинение господина эмира Сеида Алимхана,— с отвращением проговорила Наргис. — Сидит на шелковой курпаче в своем Кала-и-Фату и выводит золотым калямом каллиграфически изящные строки. А вот перед нами и прямое следствие подобных царственных директив.

Побледневшая, вся дрожа от возмущения и ненависти, читала Наргис письмо эмира, загораясь неутоленной ненавистью к нему.

— Мстить! За все мстить подлецу и мерзавцу, окопавшемуся за рубежом и дирижирующему оттуда смертью и разрушением! Кто же выковырнет этого изверга, кто покажет ему, что возмездие неотвратимо?

...Берег, мирного прохладного хауза и тихий тенистый уголок у кишлачной мечети бандиты, посланцы эмира Бухарского, превратили в место мук и страданий. Когда специальный дивизион ворвался в грохоте и

дыму стрельбы на кишлачную площадь здесь, у хауза, в единственном тенистом месте селения, — а курбаши Давлятманд предпочитал зверствовать со всеми удобствами!— обливаясь кровью, еще в смертных судорогах корчились недобитые дехкане, все больше старики.

По земле, измазанные пылью, слипшейся от спекшейся крови, ползли к воде, пытаясь охладить воспаленные рты какие-то ужасные человеческие обрубки без рук и ног, а один белобородый старец, приподнимаясь на несгибающихся, израненных саблей ногах, в окровавленных иштон цеплялся за ствол карагача и хрипел, умирая:

— Звери! Животные!

Он успел еще сказать, что здесь, у хауза, зверствовал Давлятманд-бий.

Всего час тому назад он ворвался в кишлак и потребовал, чтобы все в кишлаке, могущие носить оружие, присоединились к его банде. А его писец во всеуслышание читал воззвание змира, которое с отвращением сейчас читала Наргис. Это Давлятманд-бий потребовал, чтобы аксакалы и родовые вожди селения заставили своих сыновей и внуков вступить в банду и идти огнем и мечом на Самарканд истреблять большевиков и все советское... И это он, Давлятманд, учинил кровавую расправу над старейшинами кишлака, когда они отказались подчиниться.

«Рубите проклятых вероотступников! Убивайте! Так повелел священный государь наш эмир благородной Бухары Сеид Алимхан. Рубите!»

И всего двадцать минут промедления особого дивизиона в тугаях Сурхана оказалось достаточным, чтобы пыльная площадка превратилась в болото кровавой грязи, а прозрачная вода мечетинского мирного хауза замутнела от стекавшей в нее крови.

«Во имя аллаха и пророка его и халифа мусульман их высочества эмира!»

Того самого эмира — чудовища из легенды со змиями, выползающими из плечей, с оскаленной пастью, въедающегося в темечко младенца, неистово вопящего от боли.

Свой замысел Наргис таила в душе уже давно, а сегодня при виде страшного зрелища резни и мук людей, он созрел окончательно. По-своему он, этот замысел, был очень логичен.

Все зло исходит от эмира — старого, ненавистного врага. Тяжкий дым горящих копен с пшеницей, вопли насилуемых женщин, плач детей, красные от крови пороги правлений колхозов, трупы молоденьких учительниц на виселицах, с восседавшими зловещими стервятниками на перекладинах. И все во имя того, чтобы тиран и деспот Сеид Алимхан мог снова воссесть на троне в своем Арке, чтобы он мог покинуть свой афганский дворец в Кала-и-Фату и торжественно, победителем возвратиться в Бухару.

Оттуда, из-за границы, тянутся нити зловещей паутины, оттуда из так называемого Бухарского центра идут эмирские директивы «совершать достойные ангелов загробной жизни дела, воспользоваться любым случаем к убийству». Сидит это чудище с кровавой пеной на губах, укрывшись от мирских бурь, по мановению руки которого лезут через границу контрабандисты с товарами господина эмира, и с ними происходят постоянные стычки.

Сеид Алимхан—-опытнейший торгаш. Совершая ракъаты и молитвы, он весьма деловито, сидя за рубежом, и небезвыгодно торгует опиумом, каракулем, золотом. «Безгрешные» доходы, орошенные кровью своих верных газиев и мирных дехкан, он аккуратно переводит на счета английских, французских, швейцарских банков «про черный день».

Отвратительный лик чудовища Алимхана буквально преследовал Наргис. Беломучнистая с мертвыми синими тенями, с черневшей полоской благопристойной бородки личина склонялась к ее лицу как в злом кошмаре.

Тяжелый бред! Бред... Жажда мести!

Наргис просыпается. Стряхнула с себя дремоту. Она спала в седле. Ведь они ехали без отдыха больше суток, извещенные о движении банды к горным селениям.

...Наступил день, когда Наргис сказала Георгию Ивановичу:

— Пошлите меня в Кабул разведчицей. Договоритесь с руководством, в Кала-и-Фату — в нору к эмиру.

Разговор Наргис с Георгием Ивановичем происходил в Вахшской долине, некогда цветущей и густо населенной, а ныне пустынной и сухой, без признаков жилья.

Стоявшее в зените дневное светило душило, давило. Бойцы, надвинув на лбы буденовки, дремали в седле. Колонна двигалась в полном молчании. Наргис с Георгием Ивановичем ехали впереди кавалерийского эскадрона.

Густая пылевая мгла встала плотной раскаленной стеной между ними и колонной всадников, и разговора их никто не мог слышать. Наргис страстно доказывала Георгию Ивановичу: