Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям

Красовалась всадница на великолепном аргамаке и сама выглядела прекрасной статуей, только живой, с золотом, отсвечивающим пушком на нежных щеках и полуобнаженных до локтя руках.

Волнение перехватило ей горло:

— Так, значит, нет? Верблюд возит на себе вьюки с золотом, а сам. пощипывает колючку... Так и вы, поэт, тянете на спине груз, а сами что имеете? Как там у вас, поэтов: «Под взглядом любимой и железо плавится и обращается в прах...» И вы смеете болтать о любви! О! Вы камень, вы мертвая кость! Ударь ножом — и из раны не выступит кровь.

О, женщины!

Предпочитаете вы сойти

за порочную красавицу,

Чем слыть ангелом!

— Я... я не могу.

— Ага, боитесь потерять себя! — Она протянула ему руку. Сколько лет мечтал он о том, чтобы коснуться руки любимой. Он схватил ее и прижался к ней губами.

Затем проговорил:

— Послезавтра... Переправа Патта Гиссар... На той стороне...

И он добавил несколько примет и ориентиров на афганском берегу реки.

Мгновенно успокоившись, Наргис обняла шею коня и повернулась к Али, стоявшему на пыльной дороге и, обращаясь к коню, процедила сквозь зубы:

— Послушай, быстроногий, чего тут вообразил этот несчастный! Вступись за свою хозяйку.

Непостижима природа женщины! Или во мгновение ока она забыла, что сама она явно кокетничала со старым своим воздыхателем. Или слова ее сейчас предназначались для сидевших тут же и вскочивших при ее появлении телохранителей и выглядывавшей из-за коня, сидевшей на жалкой лошаденке старухи, толстой, желтоликой, дрожащей от любопытства и откинувшей рваный чачван, чтобы лучше видеть и слышать.

Но ошеломленный Али не мог и слова вымолвить. Пошатнувшись, он вцепился в притолоку калитки и восторженно смотрел на исчезавшее видение.

В развалинах души

печаль обосновалась.

Он даже сразу не понял, что строфа поэта Бобо-Тахира не прозвучала в его мозгу, а произнесена нежными устами Наргис. Небо синело в зените, солнце обливало жаркими лучами лицо, .пыльная степная дорога слепила, а в душе его было черным-черно.

— Все пророки, — сказал громко в раздумье поэт и летописец Али, — считали женщину противоречием здравому разуму... Ужасно, когда любимая тебе не верит... видит в тебе заклятого врага... Но, велик аллах, не возноси на трон свои слова...

Он поплелся, волоча ноги по пыли, к калитке. Возле калитки он обернулся и встретился взглядом с красными, вытаращенными глазами Костлявого. Боже, чего только в них не было: и страх, и коварство, и жадность!

— Зайди, — приказал Али. — Слушай ты, соглядатай, и запоминай. Когда госпожа Наргис соблаговолит переступить эндарун моего дома в Мазар-и-Шерифе, ты получишь того самого коня, на котором она приезжала... Понял?

— Слушаю и повинуюсь, господин мой Али.

— А если кто-нибудь узнает о сегодняшнем разговоре... — и он взглянул на осклабившееся лицо костлявого, — ты знаешь, как поступают с бешеными псами...

— Слушаюсь и повинуюсь.

— Да, — вдруг Али почувствовал странное томление под ложечкой, — а что это была за старуха с откинутой паранджой?

— Это тетка жены Ибрагимбека.

— Поезжай за ней! Найди ее, хоть из-под земли достань. И...

— Я вас слушаю, господин Али.

— Я знаю, что у тебя полон дом детей... Дети любят молоко. Что ты скажешь, если у тебя окажутся в руке деньги... на корову?

— Да будет с вами милость аллаха, господин Али!

— А старуха прожила свой век... Иди же... Догони... Спускаются сумерки. Ночью в степи темно, безлюдно, дикие звери... Возьми моего коня. Быстро скачи...

Али прошел в мехмонхану и, усевшись за маленький столик, принялся ножиком вырезать из тростинки калям. Чувства его искали выхода в поэтических строфах:

О, Меджнун, ты умирал от любви

в пустыне, где только львы и тигры.

И Лейли плакала над твоей могилой.

Но ты, о Али, живой обнимешь

свою Лейли, свою Наргис.

Он выбежал в ночь и, смотря на сияющий лик луны, воскликнул:

— И ты, госпожа луна, будешь светить нам, когда мы будем прогуливаться с любимой по цветникам нашей мечты!

Он вздрогнул. Далекий удар — словно по ковру стукнули палкой —. заставил его оторваться от поэзии. Он пожал плечами и пошел в мехмонхану, чтобы завершить свое стихотворение.

Человеческая судьба и за одну ночь не раз переменится.

Закир Кабадиапи

Он до того обрадовался его приезду, что если бы такому дорогому гостю вздумалось позабавиться и отсечь голову всем его близким и даже родному брату, он бы получил превеликое удовольствие.

Гассан Тебриэи

Встреча ошеломила поэта и летописца Али.

Жар пустыни, песчаный вихрь, мучительная жажда — и вдруг видение каравана. И вот сам караван... Это ибрагимбековцы с добычей — на конях несколько женщин, закутанных в персидские искабэ. Али со своими людьми обратил их в бегство. Одна женщина осталась. Она сама приподняла покрывало.

И тогда

Силы небесные бросили его

в пылающий костер.

Он опустил покрывало и, отступив на несколько шагов, склонился в поклоне. И точно издалека до его слуха сквозь свист ветра донеслось:

— И ты, Али, тоже разбойничаешь? Не ждала от тебя!

Али не стал возражать. Он был так рад, что вырвал Наргис из лап басмачей Ибрагимбека, напавших на караван Мирзы в песках к югу от Амударьинской переправы и пленивших Наргис.

— О, Наргнсхон, разве вы не знаете, что натура моя полна пылких вздохов, от которых может воспламениться лед ледников Гиндукуша?

— Господи, — сказала совсем просто Наргис, — вы стали совсем почтенным дядюшкой, но мыслями ничуть не повзрослели. Что вы, Али, изволите делать среди барханов? И почему вы оказались на моем пути?

— Нет пределов моему счастью! Неземная радость озарила мое сердце. Каанэ мархамат! Пожалуйте в наши края, ханум моего сердца!

Но Наргис ничуть не изменилась. Защищая лицо от пригоршни горячего песка, брошенного злобным ветром, капризно протянула:

— Спасибо, дядюшка. Но скорее уведите нас отсюда, а не то эти бандиты, слуги Ибрагима-вора, снова вернутся, и нам придется худо.

— Скорее, госпожа моего сердца, вперед, прочь из этой проклятой пустыни под сень чинаров!

Он даже не сел на услужливо подведенного ему коня в богатой сбруе, а ухватил поводья лошади, на которой сидела вместе с еще одной пленницей Наргис и с трудом, проваливаясь в горячий песок, потащился вверх по склону крутого, сыпучего бархана.

— Идем, сияние моего сердца, скорее идем!.. И вы скоро узрите сады рая. Сейчас вы утолите жажду ледяной водой источников нашего имения. Вот смотрите! Еще немного терпения, и ваши муки, столь неподобающие для ангела, кончатся...