Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям

— Попались мы. От руки повелителя не ускользнешь.

Сейчас она спала или делала вид, что спала.

Поколебавшись немного, прикрыв наполовину лицо подолом накинутого на голову бархатного камзола, Наргис проскользнула к костру и, подойдя сзади, тихонько коснулась кончиками пальцев плеча Баба-Калана.

Он так резко обернулся, что задел руку сестры, и камзол с ее головы сдвинулся в сторону.

Свет упал на лицо девушки и, хотя момент был совсем неподходящий, комиссар, стоявший рядом, невольно залюбовался ею. Ни бой, ни усталость не сказались на Наргис. Здоровый румянец пробивался сквозь крепкий загар. Густые, правильного рисунка брови оттеняли чистоту выразительного, высокого лба. Смелый взгляд светлых, вернее светящихся, несмотря на свою черноту, огромных глаз; резко очерченный, несмотря на пухлые губки, рот, раздувающиеся ноздри... Нет, она совсем не походила на гаремных затворниц.

Она подошла к Баба-Калану и, хоть он сидел, а она стояла рядом, головы их были почти на одном уровне, и она казалась почти миниатюрной рядом с великаном. И все же ее не назвали бы маленькой и хрупкой.

Комиссар Алексей Иванович поразился. Как она выросла! Какая перемена! Всего два года! Он не узнавал ее. А ведь много лет они росли вместе.

Сегодня Наргис скакала верхом с прирожденной сноровкой и ловкостью йигита. Правда, девочка воспитывалась в семье военного врача, где молодежь привыкла к седлу, к скачкам, к лошадям... Наргис выросла в обществе своих названных братьев и любила мальчишеские забавы. Но скакать в бою — а они сегодня вступили в схватку с наемниками и «полосатыми» гвардейцами эмира, — пожалуй, чересчур. И наша воинственная «гаремная затворница» (другого определения комиссар не мог подобрать) с воинственным кличем вырвалась на своем трофейном чистокровном жеребце вперед и на всем скаку ловко стреляла из довольно-таки тяжелого для таких нежных ручек карабина.

Какой уж тут гарем! Такие воительницы, вероятно, были в орде древней царицы пустыни Каракум гордой Тамарис, прославленной эллинскими историками две тысячи лет назад.

Гаремные прелестницы! Нет. Такие натуры раскачиваются на ветру несчастий и бед, гнутся, но выдерживают жесточайшие ураганы... А Наргис перенесла много, чересчур много.

Голос Наргис был чистым и звонким.

— Толстяк, — бросила она вызывающе в действительно толстое, припухшее лицо Баба-Калана, — наши сердца плачут от голода. У нас нет даже на чем отдохнуть, — и она показала глазами на Суаду, спавшую в неудобной позе у дувала. — У нас почти кончились патроны, кругом кишлака во тьме ползают волки и шакалы. Пусть проклят будет он, Сеид Алимхан! А вы сидите сложа руки. Ну, ладно, ты мой брат, толстяк и лентяй, размазанное тесто в корчаге... Ну, а вот они!.. Они мужчины и воины. Что же, мы так и будем ждать, когда нас сглотнут, как кошка проглатывает мышат!..

Обижен был Баба-Калан, но осторожно снял нежную ручку с плеча и посмотрел сконфуженно на сидевших вокруг костра:

— Э, мм-м, — промычал он невразумительно, — не подобает женщине... гм-гм... задавать вопросы с открытым лицом... м-м-м почтенным... воинам и мужчинам. И потом... неудобно... не обзывай меня... я не толстяк... Я курсант Красной Армии...

— Вот как! Удивительно! Но я, толстяк, задаю вопросы не тебе, а... Мне стыдно, что ты, мой брат, молчишь, когда мы заблудились в степи... Когда вот-вот начнут стрелять, а у нас стрелять нечем... И мы погибнем в этой западне, среди этих домишек, как гибнут бродячие псы. А я... я... — И она положила руку на узбекский нож-кинжал, висевший на поясе... — Нет-нет, я не дамся...

Отбросив халат, Суада села и сказала, ни к кому не обращаясь:

— Зарежься, Наргис! Тебя все равно прирежут... за строптивость... за то, что ты, жена эмира, бесстыдно скакала на лошади и стреляла в верных слуг своего мужа и повелителя.

— Замолчи, Суада! Тебя не спрашивают, главная подстилка эмира. — И Наргис ударила кулачком по плечу Баба-Калана.— Я тебя спрашиваю, мой жирный братец, а через тебя вот их... воина и вождя с мудрой бородой... Сахиба Джеляла. Он опытный, мудрый... или вот братец, храбрый, толковый, но он не воин. Он мирный.

...А теперь на нем военная форма со значками... И он должен за тебя пораскинуть умом, что делать? Почему? И вон еще сидят воины с винтовками. Я видела, как они сражаются. И еще я вижу воинов. Пусть ответят слабой женщине. Или они бараны, дожидающиеся ножа мясника эмира? — Волосы у нее растрепались, глаза горели, голос срывался почти в истерические нотки. — Вот они больны, — глазами она показала на Сахиба Джеляла... — Они страдают от раны... по твоей вине, Баба-Калан. Дай им покой... Не буди! Не думаю, что если собаки закрыли свои пасти, то стало тихо... — Она замолкла и прислушалась к далеким, смутным стонам ночной степи. — Ну, я понимаю отлично, что они точат на нас зубы! Без боя они не упустят добычу. Но одно прошу — живой меня не отдавай. У тебя в револьвере хватит пуль... Одну... мне...

Голос у нее дрогнул, и Баба-Калан так растерялся, что сразу не нашелся, что ответить. В нем было столько еще детской наивности и порядочного добродушия, что от слов сестры его просто в жар и холод бросило. Савринисо заинтересованно все наблюдала: и ее мысль металась то в защиту Баба-Калана, то соглашалась с Наргис.

Прятавшаяся в тени дувала Суада снова заговорила поспешно, беспорядочно:

— Говорите, не говорите! Думайте, не думайте! А?

У халифа народу с ружьями полно... И всех вас, еще на рассвете, прикончат тут в ловушке... Они убивают без зла. Так собака душит кошку... Хи-хи-хи...

— Она хоть и женщина, но права, — поднял голову лежавший до сих пор молча человек, закутавшийся в белый верблюжий чекмень.

Свет упал на его зеленовато-бледное лицо с темными провалами глаз. Это было лицо Мирзы, вчерашнего назира и доверенного советника «мира Сеида Алим-хана, а ныне пленника начальника добровольческого соединения Красной Армии, вождя племен Сахиба Джеляла. — И не забывайте, — продолжал Мирза, — хоть она и крикливая баба, но она госпожа Суада — законная супруга эмира Бухары Сеида Алимхана... И в нашем положении госпожа Суада может быть очень полезна. От ее слов... от теплого слова и улыбающегося лица эмир согревался в Арке и делался рабом ее приказаний.

Со снисходительным презрением Суада посматривала на Мирзу, говорила хриплым, требовательным, не терпящим возражений тоном. Она привыкла повелевать...

— Еще смеет какой-то назир... бывший назир так обращаться со мной. Эй, господин Мирза, ты забыл, что разговариваешь с высокой особой... с супругой самого халифа... Нас морят голодом, нас, которая приучена есть сладко и сытно... Я голодна и, если ты не можешь достать пищу, пусть меня отпустят домой... в Бухару. Не хочу терпеть.

Она поднялась во весь рост и, гордо изогнув стаи, выкрикнула: