Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям

Толпившиеся на замусоренном дворе рядовые басмачи, если и пытались заглянуть в нишу, то ничего, кроме смутной тени, разглядеть не могли.

Итак, сумев соблюсти и обычай гостеприимства и законы религии, Абдукагар, раздуваясь от самодовольства и млея от лицезрения небесной красавицы, засучив рукава, протянул свою волосатую ручищу к блюду, возгласил: «Ка’нэ! Мархамат! Иенг!» И одновременно погрузил свои грубые коричневые пальцы в благоухающую массу горячего риса.

Будучи в полном смысле слова грандиозной «нозанин», образцом изящества и нежности, Наргис ничуть не была шокирована ни поведением хозяина дастархана, ни его грубостью и нечистоплотностью. Она проехала верст двадцать, проголодалась и с удовольствием ела плов.

Счастлива молодость! Ни грозная опасность в лице этого кур баши, сидевшего и чавкавшего перед ней, ни драматичность обстановки не могли нарушить ее аппетита. Сейчас ее заботило одно обстоятельство: где же Сеид Алимхан? Значит, он уехал, или, может быть, его вообще здесь не было?

За дастарханом царило молчание. Гости изредка передавали друг другу отборные соблазнительные куски баранины. И чьи-то руки протягивались в тень ниши с самыми жирными кусками и обрывками внутренностей, которые считались деликатесом, чем подчеркивалось внимание гостье.

Кушая с отменным удовольствием, Наргис обдумывала свое положение, и к тому моменту, когда самый прожорливый из участников трапезы сам Абдукагар, многогласно рыгнув, проворчал: «Коса обке!» — и когда опорожнил, не отрываясь от края, полную касу ледяной родниковой воды, все начали вытирать сальные руки о голенища сапог, давая тем самым понять, что они тоже насытились. Все тоже выпили ледяной воды, и Наргис не отстала от мужчин, хотя обычай этот чужд горцам и принят только в кишлаках и аулах Зараф-шанской долины. Впрочем, она обратила внимание, что Мирза не вытер пальцы о сапоги. Он извлек из кармана своего белого чесучевого камзола ослепительно чистый платок и тщательно и долго вытирал им руки. Воду он не стал пить, отодвинув от себя пиалу... Но все это он проделал с таким видом, как будто говорил: «Умываю руки!»

Сытый Кагарбек олицетворял собой добродушие. Человек грубый, но любезный и даже склонный к добродушию в состоянии сытости, он смаковал отдых, приятную теплоту в желудке, зрелище красоты. Кагарбек искренне считал, что перед ним божественная благодать и победа! Он весь был под обаянием женской красоты и сытости и рассказал анекдот о каком-то великом мастере-поваре...

С Наргис он был почтителен, все-таки она из эмир-ского семейства. Халиф и эмир Сеид Алимхан все ёще мнился в ореоле божественной, так сказать, власти. Отблеск этого ореола распространялся и на Наргис, что придавало сидящей скромно красавице особый блеск и лоск.

Кагарбек похохатывал вполне плотоядно, но, чтобы осмелиться посягнуть на собственность эмнра, на жену царственного мангыта... Никогда! И он так мрачно и Грозно поглядел на своих помощников и на басмачей во дворе, что у всех заныло под ребрами.

Но Кагарбек не простак, конечно. Он не выпустит вожделенную добычу. Бек Абдукагар еще найдет способ добраться до ее атласной кожи.

Он из-под гущины бровей смерил взглядом постную физиономию своего советника Мирзы. Кагарбек терпеть не мог советов этого надоедливого эмиссара, присланного к нему из Афганистана англичанами. Мирза ничего не смыслил в военных налетах, ни в корме для коней, ни в водопое, ни в седлах, ни в том, как, положив под седельную подушку кусок самого жесткого верблюжьего мяса, через десять ташей сделать нежным и вкусным, хоть сырым кусай и ешь... Нет, Мирзе лучше не задавать вопросов. Он сам день и ночь зудит и зудит.

Но в вопросе, можно ли спать с женой эмира или это запрет, тут, пожалуй, этот книжный червь, бьющий постоянно по своему небу языком говорун, может что-либо посоветовать.

Абдукагар весь нетерпение. С одной стороны, он не знает, как подступиться к Мирзе со столь щекотливым вопросом, а с другой... не говорить же об этом в присутствии Наргис.

Но Мирза раскрывает рот сам без вопроса. Он, подняв перед собой свои тонкие, белые ладони, произносит молитву благодарения: «Хейли баррака...».

Молитва прочитана... Но Мирза не кончил. Он движением руки останавливает уже приподнявшегося, чтобы встать, Абдукагара и его есаулов. Не раньше чем они снова сели и с некоторым сомнением глянули на него и в глубь ниши, Мирза снова открывает рот, чтобы издать скрипучие звуки...

Вот когда душа Наргис затрепетала птичкой в когтях кота. То, что говорил Мирза, могло напугать, убить кого угодно.

Слова Мирзы ужаснули и Кагарбека и его помощников.

Самого Абдукагара словно трахнули арбяной оглоблей по макушке бритого черепа. Он, кстати, в блаженном состоянии духа, предаваясь сладостным мечтам, все еще блестевший от растопленного в плове сала, растирал только сегодня чисто выбритый череп. Абдукагар даже хрипло взвыл при словах своего советника: ничего подобного он не ждал.

Совсем плохо стало Наргис. Сердце у нее захолонуло, как говорят о бедственных обстоятельствах кишлачные тетушки и мамушки.

Хриплый, деревянный голос вещял так, что было слышно, наверное, во всем караван-сарае:

— Раздеть догола... Привязать к хвосту скакуна, подложив ему колючки под потник. Погнать в степь. Прогнать за десять ташей. Пусть смотрят на нее, нагую, звери, люди, небеса. Пусть так снимет своим позором позор халифа. Пусть камни и колючка сдерут с нее всю опозоренную кожу. И пусть подохнет как собака...

Мирза встал и ткнул рукой прямо над дастарханом, над блюдом с остатками жира и плавающими в кем рисинками, в грудь Абдукагару.

— Исполняй! Это говорю тебе я — муфтий Стамбула. Поспеши! Не теряй времени. Она предательница и клятвопреступница, за ней сейчас явятся красные дьяволы. А ты, командующий армией ислама, разнежился, разнюнился, словно томный Меджнун перед Лейли. Кто она? Позор мусульманских женщин! Гнусный пример разврата. Эй, несите арканы, рвите одежды, привязывайте... Вон выбегает ее конь. Быстрее!

Ошеломлен, растерян Абдукагар. Он подавлен. Дико разочарован. Не такого совета он ожидал от всесильного Мирзы.

Весь в испарине, багровый, он возражает. Он боится Мирзы. Тот подавляет его не столько своими полномочиями от эмира и ференгов, сколько змеиным взглядом. И сейчас взгляд делает свое дело. Он сдается. Какой ужасный скачок из сада мечтаний и цветов в пропасть злодеяний и жестокости!

Но при всей своей дикости и грубости Кагарбек в отношении женщины не может допустить такого надругательства.

— Зачем, так сказать, обнажать... позорить прелести? Она виновата, преступница. Побить камнями... Тебя, Наргис, не будут долго мучить. Но покорись. Я прикажу вырыть яму. Тебя положат в мешок и опустят туда по груди... Видишь, тебя нельзя обнажить. Тебя надо бы утопить, но нет реки. Тебя забросают камнями. А мешок завяжут над головой. Нельзя повредить такую красоту... И кровь супруги халифа не прольется.