Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям

Но даже и теперь председатель не набрался храбрости назвать курбаши Абдукагара по имени, хотя твердо решил больше не сгибать шею, и доказал это вскоре на деле.

Скрипела арба. Понурив головы, кони стригли ушами. Из арбы временами доносился жалобный стон, болью отзываясь в сердцах всех.

По ночной степи посвистывал гармсиль. Изнуряющая духота валила с седел. Но никто не думал об отдыхе. «Спешим! Спешим! Найти госпиталь», — твердил доктор. Он меньше всего думал об Абдукагаре, твердо зная одно: Наргис надо поскорее доставить в полевой госпиталь.

Очень хотелось спать. Сон разгоняло оглушительное стрекотание саранчуков. Кошмарные чудовища ползали темными дисками по белой дороге. Черепахи кишели под ногами, пугая коней. По небу клочьями мчались рваные облака без капли влаги, сухие, как степь.

Доктор в полной мере не представлял до сих пор, что у Алаярбека Даниарбека поэтически-философская душа. Он едет впереди, покачиваясь тучной фигурой на белом своем Белке. Белая чалма самаркандца то попадает в луч луны и серебрится, то прячется в тень и походит на перевернутую белесую личину джинна.

Алаярбек Даниарбек декламирует вслух:

Венера шатается во тьме,

Подобно захмелевшей красотке,

Прикрыв наготу белым облачком.

Она то смело манит, то стыдливо

прячется.

— Иван-ага, вы, наверное, помните эти не совсем подобающие строки арабского поэта Аль Хамди. Но, клянусь, среди убийств и крови, зноя и жажды, злодеяний и преступлений хочется полюбоваться природой. Она вечна и прекрасна. В ней отдохновение сердца.

Маленький самаркандец добавляет:

— Степь жесткая, жизнь тяжелая, жара убивает ум, даль пути невыносима, страдания девушки в арбе разрывают сердце и так хочется окрасить трудности жизни мечтой о красоте!.. О неумирающей красоте.

И в тон доморощенному философу доктор сказал:

— Она не умрет. Никогда. Красоту нельзя растоптать.

От коловращения судеб

я сделался большим странником,

чем звезды.

Увы, ни счастье, ни судьба

мне не помогут.

Мавляна Нахви Герати

Прискакал вестовой. От усталости он свалился на землю с покрытой пеной лошаденки и пополз, что-то бормоча, к ногам Сахиба Джеляла. С трудом можно было разобрать:

— Мечтал ишак о хвосте, да уши потерял. Убежал эмир, проклятый!

— Что ты сказал? — спросил, не переставая шагать взад и вперед, вождь арабов. — Повтори, что ты сказал!

— На юг! На юг ускакал, проклятый!

Он отполз к стенке и прижался к ней спиной, расправляя свои затекшие от долгой тряски в седле ноги и тяжело со свистом дыша.

А Сахиб Джелял все такой же высокий, прямой шагал по сложенному из огромных камней айвану над Черной рекой, гремящей, белой от пены. Он говорил сам с собой, почти кричал, то ли стараясь перекричать горный поток, то ли от мучительной, дергающей боли в руке, обмотанной окровавленными бинтами. И даже не от боли, а от того, что сказал доктор Иван Петрович. А он, осмотрев руку, предупредил, что рана тяжелая, что если не принять меры, если не взяться немедля за лечение, то ни за что нельзя поручиться. Что единственное спасение: надо слезть с коня и лечь. Лечь надолго.

— Велик бог, немыслимо это. А эмир?

— Их светлость будут ловить здоровые. Вам надо лечь.

Да, рана тяжелая. Сахиб Джелял это знал. Воспаленный лоб его ничуть не освежает знобящий ветер с вершин Гиссара, белеющих над головой в бархате неба. Но тверды еще шаги, жестки мускулы, крепка еше другая, здоровая, твердая как железо, рука. Она еще способна держать рукоять сабли. Грудь еще широка, и команда звучит, перекрывая шум Каратага.

Но доктор ничего не желал слушать. Он предостерегал.

Доктор должен лечить. А в походе как лечиться? На свой страх и риск многоопытный араб, сподвижник по аравийским и африканским походам, дал Сахибу Джелялу целебный напиток из бронзового таинственного кувшинчика, который возил с собой в медицинской переметной суме.

Целебный!

Нет, его, Сахиба, не проведешь. Он сразу же по вкусу определил: это из винограда «хамю».

Хамю — мерзость в высочайшей степени,

Базин — прокипяченный виноградный сок,

Сикер — настойка из винограда,

Нуку-зибаб — тоже настойка из винограда.

Это законные напитки при болезни — но они не по-могают... Расслабляют, хоть и разрешены пророком.

Он шагает в сторону возвышения, где полулежит доктор и внимательно разглядывает могучую фигуру Сахиба.

— Да, — говорит он усталым прерывающимся голосом, — трехдневная скачка по степям и холмам сказывается. Ноги у вас несокрушимые, еще несут вас легко. Но завтра...

— Что «завтра»?! — опять восклицает Сахиб Джелял. — Круговращение небес! Что я должен, по словам доктора, отвратить лицо от вероломного мира? Дайте мне лекарство! Дайте водки, спирту!

— Спирт не поможет. Только нарушите законы и... медицины, и ислама.

— Господи! Философия войны ломает законы. Еще год назад я был правоверным мусульманином. Все мы были мусульманами. А теперь я — узбек, все мы узбеки... А ты, эмир, проваливай. — Он воздел руки и погрозил куда-то во тьму ущелья. — Проваливай, собака шелудивая, убирайся в Мекку лизать свой Черный камень!..

Он повернулся, зашагал к парапету айвана и здоровой рукой показал на двор, где расположились бойцы дивизиона.

— Смотрите на них. Вот мои воины. Они рвутся в бой.

— Дружище, вы возбуждены... Волнение вам вредно. Вам надо полежать.

— А народ! Мой народ... Народу не нужен твой Черный камень, господин эмир! Никто не хочет воевать из-за Черного камня религии! Черного ли! Зеленого ли! Из-за камня, который лежит в Мекке в Каабе за десять тысяч верст отсюда. И из-за тебя, эмир, никто не хочет воевать, сколько бы ни кричал, ни вопил, что ты мусульманин.

Он быстро, твердым шагом вернулся к доктору:

— Извините, доктор, а что с дочерью? Она будет жить?

«Вот ирония судьбы. Этот философ, деятель Востока стесняется своих чувств. Боится показать, что его волнует здоровье дочери, хоть ничто человеческое ему не чуждо».

Так подумал Иван Петрович. И вдруг в голове его блеснула мысль, как спасти не только дочь, но и отца ее.

— Слушайте, Сахиб, и мотайте на ус. Наргис, ваша дочь, не перенесет дальнейшего похода. Она больна, тяжело больна. — Голос у него прервался, и Сахиб Джелял растерянно начал озираться, словно ища во тьме ангела спасения... — Она очень слабая, и я боюсь за нее, а здесь, в Каратаге, я почти ничем не могу помочь ей.

— Но мы поможем. Все, что есть у нас лучшего, мы дадим... Позвольте нам помочь нашей дочери...

Старцы, муисафиды, вскочившие с места, выдвинувшиеся из тени и упавшие на колени перед доктором, говорили в один голос: