Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен

Кое-кто из них в жестокости, в коварстве ему не уступал. И не все они при виде новой власти разбежались. Ведь не случайно в самом начале книги рассказано о том, как первым заторопился выдать себя за спасителя раненого партизана — «С дороги! Раненый герой!» — именно тот, кто еще вчера сотрудничал с врагом.

Усердно прославляя героя-партизана, этот оборотень пытался под шумок прошмыгнуть вместе с ним в новую жизнь. Он же, вооруженный уже словами «товарищ», «народная власть», решается позднее прийти к партизану в госпиталь за рекомендацией. Он еще не раз попытается втереться в доверие, будет кричать о своей преданности новому строю, будет, быть может, «правильней», чем герой, повторять прописные истины, найдет доверчивых… А доверчивость… История партизанского отряда еще раз напоминает, к чему однажды привела доверчивость тех, кто верил только словам.

Вот о чем день и ночь тревожился партизан, вот что он перебирал в памяти, вот что заставляло его в бешенстве ощупывать свои безжизненные ноги. Но к ним должна вернуться жизнь. Она возвращается — и человек вновь обретает силу. Потому что борьба еще не закончена. Потому что фронт проходит сейчас не по прямой и видимой простому глазу линии окопов, воинских построений, географических пунктов, а по часто извилистым, скрытым линиям человеческих душ.

Есть книги, которые читаешь и радуешься — до чего же в них точен глаз художника, до чего играет у него теми своими оттенками слово, как он умен, как владеет мастерством, композицией, образом. Но есть такие книги, прикасаясь к которым вы после первой же страницы обо всем этом забываете. С вами заговорил человек. Заговорил о своем, о жизненном. И вместе с тем о том, что волнует вас. Он так занят выяснением для себя, для всех чего-то самого важного, что и вас подымает волна его беспокойства, его встревоженной совести, его откровенности, его самоотверженного желания во что бы то ни стало оградить сегодняшних людей от испытаний, оградить высоким молом своего собственного жизненного опыта. Он не боится повторений, он забывает о многом таком, чего требует ремесло писателя, и, слушая его, вам тоже не до ярких пятен искусства.

…Строгий водитель лихо идет на подъем. Не глянув на указатель дорог, он уверенно сворачивает на ту из них, что ведет через самый живописный изгиб гор. Они отливают сейчас на солнце всеми оттенками зелени, золота, багрянца. Строгий водитель снова кивает на развилок перевала: «Вон там проходил наш отряд…» И я отчетливо представляю себе, как шагают между деревьями по откосу, как прислушиваются к каждому шороху снизу, сверху измученные люди. И среди них — сам Ладислав Мнячко, юный еще, наверное, озорной, без этой седины в глазах. Представляю себе командира отряда, резковатого и справедливого русского парня Николая. Его разорвало на глазах у писателя. Представляю ужас парнишки-соратника, который по доверчивости душевной оказался виновником гибели собственного отца, подпольщика-антифашиста. Представляю себе молодую красивую женщину, пробирающуюся в отряд: она любила, ее любили, и ей пришлось дать сжечь в себе все дорогое, все чистое, чтобы могли расти, греться на солнце, не бояться огня фашистских пожарищ вот эти энергичные города, заводские поселки, села. Их здесь в Словакии густо нанизали на бетонные нити убегающих из-под колес машины дорог. А в них — люди.

Я написала «люди». И мне вспомнилось при этом многое. Вспомнился улыбающийся, машущий нам на прощание создатель сельскохозяйственного кооператива в Злинской Слатине, он же автор книги «Первая борозда». О его светящейся доброте, вдумчивости, отзывчивости, таланте с такой гордостью рассказывал Ладислав Мнячко. Вспомнилась встреча наверху, в музее Оравского замка.

Молодой ученый, член экспедиции Академии наук подошел к писателю и, придерживая его за локоть, стал настойчиво просить о помощи в крайне важном деле: его глубоко беспокоило то, что крестьяне окрестных сел, строя для себя все больше и больше новые современные жилища, попросту сносят старые. И мебель покупают новую. И скоро уже здесь совсем не останется тех деревень, чьими высокими крышами, темными причудливыми очертаниями так памятны исстари эти края.

Ученый считал, что пора уже поторопиться сохранить хоть остатки памятников древней и еще вчерашней сельской архитектуры. Свезти сюда, к подножью Оравского замка, дома, утварь — все, что имеет историческую ценность, и хранить вместе. Заботливо хранить.

Молодой ученый просил писателя заговорить об этом в печати. Он, наверное, и не предполагал, что может означать сказанное им для человека, который всего лишь несколько минут назад говорил, как из века в век крестьяне этой долины по два месяца в году попросту голодали, как скупой и жестокий город черпал отсюда готовую на любой труд ради корки хлеба черную, почти только черную рабочую силу. Здесь стояла темень, непроглядная, густая, казалось, не поддающаяся изменениям. Ученый, наверное, и не задумывался над тем, что могло означать для бывшего партизана этих гор такое наглядное доказательство: жертвы были не напрасны, бороться стоило!

А может быть, и писателю было сейчас не до исторических аналогий. Может быть, и он, занятый сегодняшними делами, больше заботился о будущем и, конечно, совсем не возражал против того, чтоб сохранить такую деревню на пенсионном положении музейной редкости. Пусть она еще и еще раз зримо, в сопоставлении напоминает: так жили здесь люди до борьбы, до жертв, а так живут сейчас. Пусть напоминает и вызывает чувство превосходства в отношении к прошлому и чувство уверенности в своих сегодняшних силах. Пусть подталкивает людей вперед. А ради этого, право же, стоит снова засесть за стол, за пишущую машинку.

К изданию пьесы «Мосты на восток», где Мнячко со всей своей упрямой непримиримостью обрушивается на остатки эгоизма, собственничества, замкнутой отгороженности одиночки в психологии рабочего человека Словакии, предпослано несколько слов автора о себе. О себе нынешнем. Они очень своеобразны, эти слова. И вместе с тем очень характерны для нашего времени. Иногда даже кажется, что нечто подобное мог бы написать и Михаил Кольцов, и Юлиус Фучик, и Илья Эренбург, и Борис Полевой.

Очевидно, наша эпоха родила вот такую потребность писателя — коммуниста по убеждениям принимать все в мире близко к сердцу и вот такое новое отношение его к жизни:

«Я был репортером и останусь репортером до самой смерти, — пишет Мнячко. — Я люблю горячий контакт с сегодняшним днем, непрерывный спор с людьми, с предметами. Мне трудно выдержать долго на одном месте. Если я нахожусь месяц дома, то уже чувствую себя несчастным. Я должен смотреть, выискивать, что нового принес день. Но время от времени меня захватывает величие темы, перерастающей возможности газетного материала, газетного подхода, газетного диапазона. В такой мере — только в такой мере — меня можно назвать писателем, только в такой мере я имею нечто общее с литературой… Я пишу с одинаковой радостью как заметку в газете, так и большие прозаические произведения. И когда заметка мне удается, я радуюсь этому так же, как удачной книге. Некоторые упрекают меня за это, твердят что-то о «разменивании таланта». Но для меня жгучие вопросы жизни важнее, чем литература: если я чувствую, что мне есть что сказать и нужно это сказать немедленно, а не через несколько лет, когда тема «созреет», я сажусь за машинку…»