Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен

— Ну что же, пусть с ним будет другой комиссар, а я останусь с тобой.

— Нет, Володя, — твердо сказал Гришка. — Я не могу отнять у Петера звание командира, потому что оно присвоено ему, вряд ли будет хорошо для отряда, если разжаловать Петера. И ты должен быть рядом с ним, потому что ты рассудительный, прямой, вы будете дополнять друг друга. Поверь, у меня есть причины так поступить.

— И у меня есть причины, Гришка, не соглашаться с тобой. И не знаю, у кого из нас этих причин больше.

Гришка огляделся по сторонам и сказал мне очень тихо:

— Через два-три дня переместится линия фронта в Словакии. Немцы хотят создать оборонительную линию в пограничных горах. Но они не могут создать этой линии, так как мы стоим у них за спиной. Для того и послали сюда Скорцени. Я опасаюсь, что в день, когда русские прорвут фронт, Скорцени ударит на нас.

Я понимаю, но при чем же тут я?

— Вы должны взять лучших в отряде партизан, я вам мешать не буду. И получите самое лучшее оружие. На вас падет самое тяжелое. Вы примете на себя удар ягдкоммандо — карательного отряда особого назначения.

Что я мог возразить на это? Правда, я все еще был убежден, что мои аргументы достаточно убедительны, но все равно теперь я не мог отказаться быть комиссаром в подразделении Петера — все это очень было бы похоже на нерешительность, на боязнь встретиться с ягдкоммандо лицом к лицу.

— Некоторое время мы будем скрываться, — продолжал Гришка, — вы же постараетесь произвести как можно больше шума и отвлечете внимание Скорцени, а мы за это время отрежем немцам дорогу через перевалы. Мне нет необходимости говорить, что это будет для вас нелегко. А для подобной работы Петер — самый подходящий человек, ему никакой ад не страшен.

Тут возразить было нечего. Я согласился. Но у меня было такое чувство, что все мы обречены — я, Петер и все, кто будет с нами. Приказ Гришки был окончателен, точно смертный приговор.

Вечером, накануне отхода, мы созвали еще один совет вместе с хуторянами; собрание было грустное, всем было неловко. Они подозревали уже, что готовится, целый день ходили вокруг нас с выражением неуверенности. Утром мы жестоко спорили: уходить или остаться. Я считал, что нужно уходить, я имел глупость и наивность надеяться, что, если немцы не найдут нас в Плоштине, они оставят хуторян в покое. Партизанский совет, кроме Гришки и Петера, был согласен со мной. У Петера были, собственно, личные причины. В Плоштине была у него девушка — Милка Похила. Гришку беспокоила судьба Плоштины.

— Ну, если придут немцы, нам Плоштину не защитить, — сказал Ладик.

— Одно дело — не защитить, другое — оставить без защиты, — отстаивал свое мнение Гришка.

Он подчинился все же большинству партизанского совета. Это было последнее заседание совета нашего отряда — не в добрый час оно началось и не добрым кончилось.

«Да, Гришка будет командиром, настоящим командиром, он учитывает чужие мнения, не навязывает своей воли, — думал я. — Николай — тот бы все равно сделал по-своему, он всегда умел поставить на своем».

Целый день шел торг в Плоштине. Новые командиры оспаривали друг у друга каждого партизана. Все хотели самых лучших. Гришка сдержал слово, он повел дело так, что в нашу группу попали самые испытанные и храбрые бойцы.

Целый день нам некогда было думать, чувствовать. Но вечером и думы и чувства навалились на нас всей своей тяжестью. Мы сидели в доме Рашки, куда сошлись все хуторяне. Неуверенность, тяжесть расставания, предчувствия томили нас. Плоштинские сидели все вместе, они молчали, не упрекали нас, они нас слушали. Мы старались убедить их в том, что бояться им нечего, но все это говорилось скорее для себя, чем для них; мы себя старались утешить. Но нам это не удавалось. Как будто смерть Николая разорвала ту связь, что была между нами.

Говорил Гришка, говорил Петер, говорил я. А потом говорить стало нечего. И хуторяне сидели молча. Время от времени кто-нибудь начинал кашлять. Что-то зловещее висело в воздухе. Они сердились на нас, они нас не понимали, не верили нам больше. Тишина сделалась невыносимой. Мы не могли разойтись, а хуторяне ни слова не хотели сказать нам.

Наконец поднялся Рашка, по немому соглашению исполнявший обязанности старосты в Плоштине, человек, которого уважали все.

— Война есть война, ребята, и нечего тут. Мы понимаем вас. Идите с богом, а о нас не думайте, мы тоже не сегодня родились. Придут немцы — найдут пустые дома. Пусть жгут. Мы построим новые. Лес близко, пусть-ка поищут нас в лесу…

В этих словах не было ни прощения, ни утешения, ни уверенности. Он точно сам не верил своим словам.

В эту ночь никто не уснул. Из угла, где лежал Петер, время от времени доносились тихие всхлипывания, сдавленный плач Милки. Петер любил Милку, это была большая любовь, и знала об этом вся Плоштина; Петер и не взглянул ни разу на другую девушку, а те поглядывали на него: его балканский облик, горячий нрав, слухи о его храбрости очаровали всех девушек в округе, на всех хуторах, во всех горных деревушках.

Да, еще тяжелее, чем с хуторянами, было прощание с женщинами Плоштины, оно было печальнее, горестнее, драматичнее. Тут не шли в расчет никакие доводы рассудка, никакие слова. Всю ночь тут звучали только вздохи, и жадные руки не могли оторваться от жадных рук…

Я думал о Марте. Я больше не пойду в Злин, ни завтра, ни послезавтра — никогда. То, что возложил Гришка на группу Петера, заставляло думать о приближающемся конце, о нашей слабости, о безнадежности. Марту я, наверное, больше не увижу. Сколько будет нас, когда все кончится? У Марты никого нет на этом свете. А я в Злине вел себя как последний дурак… Если бы вернуть время! Я страшно тоскую по ней, ночь бесконечна, ночь ползет, точно улитка, я снова и снова стараюсь представить Марту, снова перед моими глазами ее глаза, ее волосы, ее дрожащие губы, линии ее сверкающего белизной тела.

И тут я услышал сдавленный смех. Кто мог на это решиться? Кто мог сегодня смеяться в Плоштине? Ну конечно же Иожина! И когда успокоится она? Сегодня она с Ладиком и не дает ему спать. Шорох, шепот, быстрое дыхание. Вот бессовестная! Я не мог видеть ее. Помню — я тогда только пришел в Плоштину — она в кровь разбила Фреду нос, когда он неожиданно обнял ее пышный стан. И этот же Фред первым спал с ней. Иожине понравилось, она стала ненасытной. Мало с кем в нашем отряде у нее чего-нибудь не было.

Как-то раз я мысленно назвал Марту партизанской мадонной, но, пожалуй, имя это более относится к Иожине. Нетребовательная, несокрушимая в своей жизненной силе, она жила минутой, раздавая всякому в любое время иллюзию любви, немного тепла. Я всегда осуждал ее, но в эту ночь почувствовал к ней что-то вроде благодарности за всех ребят, с которыми она была, которым доставляла радость. Как-то раз, когда она приставала ко мне, я обозвал ее сукой и сказал — пусть лучше меня кастрируют. Ну а что, если бы она пришла сейчас? Она не придет, уж очень я оскорбил ее, не словами, конечно, она не придавала никакого значения словам… Но ведь и она донимала меня. Пусть делает все, что хочет — нынче ночью Иожина единственный человек в Плоштине, который может смеяться. Я благодарен ей за ее беззаботный смех, за парней, которых она любила, за все…