Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен

— Заботятся, мама.

Мы старались всеми силами не говорить о том, что было, но старайся не старайся, от того, что было, не уйдешь.

— Была у тебя Марта?

— Была.

— Ну и что же?

— Ничего. Я думаю, она уже уехала в Канаду.

— А ты что же?

— Я — У меня нет никакого права… я не мог помешать ей, мама.

Она нахмурилась, стала строгой.

— Не болтай, Володя, о правах.

— Ну что сказать тебе, мама? Она лучше меня знала, что нельзя вернуть то, что было. Уж очень много зла стало между нами. Поэтому она и уехала.

— Как баловаться, так она хороша была.

Какой смысл объяснять? Она бы не поняла. Там вверху, на хуторе, снова строгие нравы. Ведь теперь мир.

— Она мне была как родная. Два года жила у нас, пока Кубис не взял ее в Злин. Боже милосердный, да я о ней больше плачу, чем о Франтике. Ничего не осталось, ничего, ни у меня, ни у нее.

— У меня тоже ничего не осталось, мама.

— Что же это сделали с нами, с вами, со всеми…

Она махнула рукой, словно хотела отогнать заботы и печали. Спокойно рассказывала о Плоштине, о женщинах, как они живут там в горах. Кое-кто из партизан помогает, как может, привозят лес для новых домов, деньги. Останки плоштинских мужчин похоронят в братской могиле в долине, в Уезде; Николая тоже перенесут туда. Приедут из Злина, будут речи говорить.

— И свадьба будет в Плоштине. Петер берет за себя Милку Похилу.

Она думала — две свадьбы могли быть в Плоштине, могли быть и три, но их не будет. Долго говорили мы о Плоштине, вспоминали всех по имени, как, где живут женщины, кто устроился уже, кто еще нет. Это была наша партизанская мать, всепрощающая, великодушная.

Она поднялась, перекрестила меня, наказала скорей выздоравливать и приходить наверх. И ушла. Долго я смотрел ей вслед, она скрылась уже за углом, а я все еще смотрел. Ко мне вернулся мир, какого я давно уже не знач. Она лучше, добрее бога, в которого верит, она умеет прощать. Когда я сказал ей, что собираюсь разыскать Энгельхена и что я обязательно найду его, где бы он ни скрывался, хоть на краю света, она только вздохнула. Плоштинским женщинам от этого легче не станет.

Вот какая она была. И я почувствовал себя так, как будто мне дали великое отпущение, как будто меня, осужденного, помиловали. Это была милость.

Не знаю, сколько времени я стоял у ворот. Из оцепенения вывел меня голос сестры Гелены.

— Вы здесь, Володя… мы ищем вас по всему саду…

Я обернулся. Рядом с сестрой стоял американский офицер. Я не понимал. Они меня ищут? Американец протягивал мне руку.

— Капитан Голд, — представился он.

Он говорил на чистом чешском языке. Я не понимал еще. Я никогда не видел его, имя ничего мне не говорило.

— Вы меня ищете?

— Вас. Сестра много мне о вас рассказывала.

Сестра Гелена? Я взглянул на него внимательнее. Рыжие волосы, знакомые черты…

Ах, вот что, ведь я не знал фамилии Марты.

— Прошу вас, мы можем сесть здесь на скамье.

Сестра Гелена ушла, мы остались одни. Но что ему от меня нужно?

— Как Марта?

Американец молчал. Молчал и чертил по песку носком башмака. Его молчание было недобрым. Что-то случилось.

— Что-нибудь случилось?

— Неделю назад она приняла морфий, — ответил он тихо.

Кажется, я застонал. Неужели еще и это? Неужели не кончилась еще страшная война? Так вот в какую Канаду она собиралась! Значит, ее звали Марта Голд. Так ее звали — Марта Голд.

— Она была у меня в больнице, прошло уже около двух месяцев. Она сказала, что уезжает с вами в Канаду.

— Я хотел бы знать… Не сердитесь, но у меня никого больше не осталось на свете. А вы, кажется, были близки с ней.

Он обвиняет меня? Его слова, во всяком случае, звучат как обвинение.

— Для меня это тоже тяжело. Страшно. Верьте мне.

— Вы не так меня поняли… — проговорил тихо капитан. — Я пришел к вам, потому что хочу знать: отчего? Отчего она это сделала? Я ее брат. У нас, евреев, такие связи очень сильны. Особенно теперь, после этой войны.

Почему она сделала это? Я знаю, почему сделала. Вряд ли кто-нибудь знает так же точно, как я. Но зачем знать такое этому капитану? Разве ему станет легче?

— Я пришел просить вас все мне сказать.

— Марты нет, — ответил я, — вам трудно это понять. Вы жили совсем в другом мире, вы не знаете, что такое оккупация. И не какая-нибудь, не какая-нибудь немецкая. Особо немецкая — нацистская.

— Мне пришлось видеть кое-что в Европе. Наконец, я солдат, и если говорить правду, я не ожидал найти ее здесь живой.

— Не требуйте этого от меня. Недалеко от Визовиц есть сожженный хутор. Там вам скажут. Я… я не могу говорить об этом. Одно могу сказать вам — она выбрала себе самую страшную судьбу, какая может постигнуть еврейскую женщину в оккупированной стране. Я не знаю ничего страшнее. И еще — я очень любил ее.

Капитан вынул из бумажника письмо.

— Это она мне оставила.

Я дрогнул. Дрожащими руками взял ее письмо. Буквы прыгали у меня перед глазами. Нет, я не мог. Не мог читать. Не мог…

— Не могу… не сердитесь, не могу…

— Если позволите, я прочту…

Зачем? Зачем он пришел мучить меня? Чего хочет от меня этот незнакомый человек?

— Чего вы хотите от меня? Почему не оставляете меня в покое?

— Я хочу правды. Хочу знать правду. Вы знаете ее. Разве вы не видите, каково мне? Вы не можете отказать мне. Она послала меня к вам. Сама написала, чтобы я вас нашел. Вы что, не понимаете? Я ее брат…

Он был несчастлив, он просил, он убеждал. Но зачем ему знать правду? Поможет она ему? Возвратит ему разве сестру, единственное существо, которое было у него на свете?

— Покажите, — сказал я спокойнее.

И стал читать:

«Я не могу, у меня нет сил сказать тебе, почему я решилась на этот шаг. Я не могу объяснить это тебе так, чтобы тебе не было стыдно за меня…»

— Ей нечего было стыдиться, — прервал я чтение. — Я очень немного знаю людей, которым так же нечего стыдиться, как ей…

— Читайте дальше, — сказал он.

Я продолжал:

«Во всетинском госпитале лежит партизан — Володя. Найди его, ему известно то, что неизвестно мне, он сможет сказать тебе все. Скажи ему…»

Нет. Не хочу, не могу, в самом деле не могу читать дальше. Я не хочу знать, что должен мне сказать чужой капитан. Я вернул ему письмо.

— Это тяжело рассказывать.

Он кивнул. Я рассказал ему все. Все, что знал. Как первый раз увидел ее в Плоштине, рассказал ему о холостяцкой квартире в Броде, о генерале, о том, как я знал, чем она занимается, о вилле Кубиса, о том, как узнал я, что она еврейка. О том, как она навестила меня здесь и простилась, говоря, что уезжает в Канаду. Капитан слушал, опустив голову. Он не прерывал меня.

— Да… — вздохнул он, когда я замолчал.

— Это все. Не знаю, помог ли я вам в чем-нибудь, не знаю, это ли хотели вы узнать.