Георгий Березко - Дом учителя

— Что ты? — Лена тоже точно проснулась.

— Беги же… — сказал он. — Мы сейчас все уходим.

И он легонько оттолкнул ее.

— Я побегу. Я скажу тете, что мы все уходим. Поцелуй меня!

Она ткнулась губами в его губы и помчалась по дорожке; распахнутый плащик парусом вздулся за ее спиной… В этот бессолнечный день все в природе обесцветилось, все стало серым — и темная, тускло-стеклянная слякоть садовых дорожек, и яблоневые стволы с намокшей побелкой; по облачному небу ползли, меняясь в очертаниях, серые тени. И ярко-желтый плащик Лены в серо-белесой глубине сада показался Федерико исчезающим солнечным лучиком…

Выстрелы, грохнувшие в стороне, он услышал одновременно с двойным толчком — в живот и в бок. И в его тело будто вошли кинжалы… Схватившись за живот, он упал — упал не от слабости еще, а из инстинкта самосохранения. Но когда он попытался вытянуться и лечь так, чтобы можно было стрелять, кинжалы в его теле повернулись, и он зажмурился, охнул и облился потом. Не успев ни ужаснуться, ни проклясть судьбу, он мысленно проговорил, внятно и отчужденно:

«Плохо… Я убит…»

Между деревьями он увидел своих убийц — серо-зеленых, в касках, — немцы все ж таки проникли в сад с другой стороны. А он вот промешкал — всего каких-нибудь несколько секунд!.. Но и винить себя не оставалось уже времени: ближайший из его убийц был шагах в полуста. Федерико видел, как бились по коленям немца полы длинной шинели, заляпанные — грязью. А за ближайшим — пригибались и бежали, оскальзываясь, другие…

«Лена, скорее!.. Беги, беги!» — мысленно крикнул Федерико.

Стараясь двигать одними руками, не тревожа туловища, он подтащил автомат и нащупал спуск. Но, нажав на него, он тут же выронил свое оружие — отдача, ударившая в плечо, отозвалась в животе такой болью, что на мгновение он словно бы ослеп… Когда он опять схватил автомат, немцы уже не бежали — ползли; первый в их разбросанной кучке поднимал автомат над головой, как будто плыл.

И Федерико, кусая губу, допытался прицелиться…

Срезанная пулей черная ветка тихо опустилась перед ним, точно птица села на землю на палые листья у самого его лица… И кто-то еще появился около него, лег рядом. Боясь шелохнуться — боль пылала в его животе и он страшился расплескать ее по всему телу, — он скосил глаза… Рядом опять была она, Лена, — она вернулась! И как издалека, сквозь боль, до него дошло:

— Ты ранен… Федерико!.. Я потащу… Обними меня!..

Она что-то еще говорила, вскрикивала, но все это было уже ненужное, пустое. Никуда она не могла его утащить под немецкими автоматами, да и бесполезно было возиться с ним… «Зачем вернулась?..» — безмолвным криком пронеслось в его мозгу… Он быстро слабел — туманилась голова, и он отчаянно силился удержать ускользающие мысли. Может быть, самой Лене и посчастливилось бы еще уйти, если б он задержал немцев. Но сумеет ли он, хватит ли его еще?

— Уходи-и, — со стоном попросил Федерико. — Не надо было… Дурочка… дура!

И он перевел взгляд на врагов. Лена все что-то выкрикивала над его ухом: «Идем же… обними» — и еще такую же бессмыслицу. А он искал взглядом немца, который полз первым… Приготовившись встретить новый кинжальный удар боли, Федерико торопливо выстрелил… И вскрикнул, точно сам получил еще одну рану в живот. Но он услышал и длинный вопль врага — он его достал!..

— Уходи же, — сквозь закушенную губу промычал Федерико. — Дура!

— Я люблю тебя, люблю, люблю, — в ужасе повторяла Лена, точно в этом «люблю» была и его, и ее, вся их защита.

Она еще подвинулась вперед и заглянула ему в лицо.

— Что с тобой?! — вскрикнула она, не узнав его, изуродованного болью, с кровоточащей губой.

— Уходи-и, — мычал он.

А немцы вскакивали и сбегались к ним, тяжело шлепая по сочащейся земле.

И тогда Федерико приподнялся, опираясь на левую руку, ушедшую по запястье в землю; правой он вытаскивал из кармана шинели гранату. Но у него уже не хватило сил метнуть ее… Он завыл от небывалого страдания, граната вывалилась из его руки, и он сам упал лицом в мокрые листья. Их прохлада была последнее, что он почувствовал…

Лена всем телом прижалась к Федерико, как бы все еще искала у него защиты, глядя на подбегавшего солдата в каске. Немец держал на животе что-то похожее на огромное голенастое насекомое — она не видела еще таких автоматов, — и хотя это было отвратительно и ужасно, она не могла отвести взгляда от гигантской железной уховертки, прыжками приближавшейся к ней.

И она не поняла, почему этот немец, не добежав не скольких шагов, вдруг упал со своей уховерткой на спину. А позади, в стороне двора, уже трещали частые выстрелы — там открыл огонь по прорвавшимся немцам Веретенников со своими людьми.

Был момент, когда казалось, что боевое испытание партизанского имени Красной гвардии полка, а следовательно, и его третьей роты откладывается. Осенка, хотя и с опозданием, принес Самосуду «обстановку», которая опровергла все недобрые предположения: немцы, наступавшие на город, были разбиты без помощи партизан и в беспорядке отходили, мост на реке был восстановлен, и первым на восточный берег начал переправляться госпиталь.

— Отступили?.. В беспорядке? — переспросил Самосуд, это казалось почти невероятным. — Как все произошло? Да вы садитесь… Вот хотя бы сюда, на пенек.

Осенка едва держался на ногах, было вообще непонятно, как он дошел. Толстая, как чалма, повязка на его голове вся пропиталась кровью, смешанной с дождем, в крови были лицо, руки, шинель; он шатался и приседал на подгибавшихся коленях.

— Дзенкуе, пан командир… товажыш! — медленно проговорил он, — я зараз… А тот пан Феофанов, кто шел со мною, тот пан Феофанов убитый…

Как видно, и собраться с мыслями Осенке было трудно. Пошатнувшись, он ухватился за подвернувшуюся колючую ветку ели и даже не поморщился, словно утратил чувствительность. Держась за ветку, он продолжал докладывать — не очень связно, с паузами, будто вспоминая. И выяснилось, что в тыл немцам ударила красноармейская часть, вырвавшаяся из окружения, — из одного боя она тут же пошла в другой…

— Германцы не ждали… тот удар… то была внезапность… — выговорил он, качаясь вперед и назад вместе с еловой веткой.

— Садитесь, прошу вас, — сказал Самосуд.

— Дзенкуе, товажыш командир!

И Осенка как стоял, так и опустился на землю, на колени. Глядя снизу на Самосуда, он задергался, вскидывая головой в розовой чалме, силясь встать.

—: Позовите наших девушек!.. — крикнул Самосуд, протянув руку, чтобы помочь. — Спасибо, товарищ Осенка! Вы принесли хорошие вести, чрезвычайно важные.

Осенка покивал, как бы в подтверждение.

— Вы герой, Войцех Осенка, — нахмурившись, сказал Самосуд — на Осенку было тяжело смотреть. — Дайте же вашу руку! Сейчас вас подлечат, сменят повязку, вы отдохнете… Вы один шли? Где же ваши товарищи?