Георгий Березко - Дом учителя

По дороге, в тылу у немцев, их группке несколько раз пришлось применить оружие… На железнодорожном переезде недалеко от Могилева Ясенский и Федерико сняли без выстрела, пустив в ход ножи, часового и там же, в районе Могилева, они вместе с Войцехом уложили еще двух гитлеровцев, вступив в бой с дорожным патрулем. В следующую ночь особенно отличился Федерико, расстрелявший из засады на пустынном шоссе офицерский опель со всеми его пассажирами: обер-лейтенантом, унтером — шофером и с черным шотландским догом; дог был только покалечен, тонко, по-щенячьи визжал, и Федерико пристрелил его. Спасало и то, что они нигде не задерживались, иногда кружили, по постоянно меняли места. Помогали им и полезные «призы»: в багажнике опеля они нашли консервированные сосиски в банках, сардины, целую головку сыра и разную другую снедь, что очень поддержало их, так как консервов малярийного майора хватило ненадолго.

С продовольствием вообще было трудно; случались дни, когда, кроме ягод и грибов, пани Ирена, заведовавшая хозяйством, ничем не могла их покормить. Грибы, кстати сказать, в это лето с жутковатым изобилием перли из земли: небывало крупные, белоногие подосиновики с оранжевыми колпачками, похожие на теплящиеся свечи, и огромные, пузатые боровики в круглых словно бы фетровых шляпах. Но случались у их пятерки и настоящие пиры. Как-то в дремучей, хвойной глуши, в овражке, Ясенский набрел на привязанного к сосне живого теленка, — вероятно, его спрятали там от очередной реквизиции. И потом, в течение ряда дней, пани Ирена угощала своих «жолнежей» мясом, пахнувшим можжевеловым дымком; в качестве гарнира она подавала бруснику, поджаренные орешки, дикую малину.

Эта двадцати летняя мастерица из модной шляпной мастерской на Маршалковской улице обладала способностью устраивать человеческий быт в нечеловеческих условиях. Ей даже удалось сохранить свой единственный наряд — клетчатый жакетик и такую же юбку — в более или менее пристойном виде; каждое утро она тщательно причесывалась, примостив на коленях зеркальце, и при каждом удобном случае принималась стирать свое и мужнино белье, уединяясь в приречных кустах. Подолгу на дневках она одиноко плескалась в воде и загорала на бережку, рассыпав по покатым плечам рыжеватые волосы…

Ее присутствие в их группе было обременительным, пожалуй, для одного только Федерико. Юноша то старался ее не замечать, но проявлял к ней чрезмерное внимание: однажды она уличила его в том, что, забравшись в камыши, он подглядывал, как она купалась. Она никому, однако, ни словом не обмолвилась об этом — не стоило поднимать шум из-за такого, в сущности, ребячества, тем более что она могла не стыдиться своего тела, она себя знала. А настроение доверия и дружбы в их группке было одинаково необходимо всем, и это настроение следовало беречь.

Нельзя было сказать, что участь «лесных братьев» пришлась пани Ирене по душе, но в их партизанском походе обнаружились главные ее качества: деловитость и здравый смысл. А постоянная забота о муже, страх за него сделали ее бесстрашной — они-то и привели ее в отряд! Пан Юзеф действительно был болен — болен памятью о гетто; иногда по суткам замыкался в молчании, иногда принимался рассказывать, как гестаповцы заставляли его играть на своих вечеринках — рассказы кончались истерическими припадками. А ко всему еще он не вылезал из простуды: кашлял, хрипел, на шее у него выскочили нарывы. И пани Ирена поила мужа хвойным витаминным настоем, благо хвои вокруг было в изобилии.

Поначалу Осенку особенно беспокоило, как им удастся, говоря военным языком, форсировать водные преграды. Но именно это оказалось легче, чем он думал: небольшие реки обмелели к середине лета и можно было везде отыскать брод. А на Березине им опять сопутствовала невероятная удача или, может быть, нечто более надежное, чем удача: отношение к ним людей. В туманную ночь их перевез в лодке на правый берег лесной обходчик-белорус, которому они доверились.

И вообще жители этой стороны — бескрайнего зеленого царства, соломенных деревень, белесых вечерних туманов — молчаливые, светлоглазые люди: тихие женщины, оставшиеся без мужиков, опрятные, белоголовые старики — были по-своему сдержанно участливы к беглецам. И не очень любопытствовали, когда Осенка в поздних сумерках осторожно стучался в окошко хаты — той, что победнее, — чтобы расспросить о дороге. Казалось, люди здесь знали уже о нем — прохожем человеке, озирающемся по сторонам, все самое главное, то есть то, что он — в беде, как и они, как все сейчас. Впустив его в сени, хозяйка шептала, что через пять, или шесть, или девять дворов живет полицай, что в соседнем селе стоят германцы, и выносила торопливо когда ржаную лепешку, когда связку луковиц, а когда и шматок сала… По пути чернели остывшие пепелища, тянуло от головешек холодной окурочной вонью, в потоптанной пшенице валялись смердящие трупы, а ночью по горизонту бродили вишнево-дымные зарева. И неистребимым в этой ночи ужаса было лишь чувство человеческой общности.

За Днепром группку Осенки спасла от верной гибели девчонка лет девяти-десяти. Они ничего не знали о ней до часа, едва не ставшего для них последним, да и она знала о них только то, что ранним утром, еще по росе, эти четверо обросших, оборванных мужиков с автоматами, с тощими мешками на спинах и женщина в клетчатом костюме с большой сумкой прошли огородами и скрылись за колхозным амбаром. Потом девчонка снова увидела всех пятерых на тропке, что вилась от амбара к ближнему березовому леску. И бог весть по какой догадке, а может, по инстинкту общей для всех опасности, она бегом кинулась сказать, что в березнячке еще с вечера укрылись немецкие танки. Женщина поцеловала ее, сняла с себя, чтобы отдать ей, брошку с голубым камешком. Но перепуганная девчонка тут же помчалась обратно, мелькая охолодевшими в росе маленькими красными пятками.

В середине сентября, ближе к двадцатому числу, Осенка и его спутники услышали фронт — за горизонтом что-то будто обваливалось… Через десяток километров им стало чудиться, что это сотрясается земля, а когда ветер подул оттуда, он принес отчетливое, твердое постукивание пулеметов. В следующую ночь на востоке разгорелось, должно быть, большое сражение: выстрелы сливались в железный рев. И Осенка почувствовал себя, как на краю пропасти: стоило, казалось, сделать еще один шаг — и он с товарищами бесследно пропадет в этом реве, называвшемся фронтом.

Наказав своим подопечным дожидаться, Осенка один отправился в разведку. И словно бы кто-то ему ворожил: нос к носу в лесистой низинке он столкнулся с русскими разведчиками, возвращавшимися из немецкого тыла. Не разобравшись сразу, эти ребята крепко его помяли, скрутили руки и обезоружили, — правда, их было трое. Но, услышав выкрикнутое по-русски: «Брыкаешься, гад!» — Осенка возликовал… Возможно, русские товарищи только сделали вид, что поверили его рассказу, но, развязав ему руки, они даже попросили не обижаться; затем, посовещавшись, согласились всю его группку провести через ту же «калитку», которой пользовались сами. И Осенка невольно подумал, что в противоположность законам перспективы трудности как бы уменьшаются в размерах, когда к ним подходишь вплотную; издали они выглядят более грозными.