Георгий Березко - Дом учителя

— Продолжайте! Ну что же вы?! — воскликнул Аристархов. — Я знаю, слышал эту песню, Христя ее пела, Христина… — Он, что тоже было неожиданно, засуетился, словно бы заспешил куда-то, повеселел и принялся разливать ром. — Прелестная была девушка, служанка у корчмаря… мы под Бродами тогда стояли… М-да… Теперь уже, наверно, старушка… Продолжайте, прошу вас!

Отхлебнув раз и другой из кружки, Аристархов стал подпевать. И на его тонких, в ниточку губах играла та усмешка, с какой вспоминаются иные приятные грехи… Если бы Виктор Константинович знал его в довоенную пору, то отметил бы, что бывший райвоенком что-то слишком много себе разрешает: по крайней мере, со своей язвенной диетой он покончил.

В остальном он, впрочем, изменился мало. И после ужина он обстоятельно, с цифрами и датами, рассказал Истомину о боевых делах полка, все у него было тщательно подсчитано: и потери врага — подорванные железнодорожные эшелоны, расстрелянные на дорогах автомашины, разгромленные комендатуры, — и потери полка… Осенка, церемонно извинившись, ушел к себе в роту, а Аристархов все говорил своим шелестящим голосом, довольный тем, что нашел внимательного слушателя. Его склеротично-розовые щечки были аккуратно выбриты, подворотничок свеж, ногти на сухих пальцах ровно подрезаны: эдакий опрятный, старенький херувим снабжал Виктора Константиновича боевой информацией.

Выбравшись из его землянки под ночное звездное небо, Истомин постоял на утоптанной площадке. В лагере было бы совсем тихо — время незаметно подошло к полуночи, — если б не нестройный, особенный шумок, раздававшийся вокруг, в лесу… Это потрескивал, оседая, черствый, апрельский наст, это падал с ветки с мягким стуком подтаявший снежный рукав, это с легчайшим шорохом вонзалась в сугроб острая, как стрела, сосулька. Шла потаенная работа весны, хотя было еще знобяще-холодно, и словно бы студеные волны ходили невидимо в иссиня-прозрачном воздухе, наполненном звездным мерцанием.

Виктор Константинович подумал, что ему здорово повезло на войне — он встретил замечательных людей и в Доме учителя, и здесь. Он даже не предполагал, что прекрасных людей так много на земле, — казалось, что до недавних пор они где-то прятались. И чувство умиления и благодарности, — может быть, тут сыграла роль и выпитая кружка рома, — благодарности людям, их доброте, их подвигу, их душевной силе привело Истомина в большое возбуждение. Он долго еще кружил, прихрамывая, среди деревьев, пока его не остановил патруль…

С Самосудом ему удалось поговорить только в вечер своего отъезда, в самые последние минуты… Сперва Сергей Алексеевич отдал ему письмо для Лены и попросил еще об одной, как он выразился, любезности: передать при случае или переслать в Москву, в редакцию какого-либо молодежного органа, лучше всего в «Комсомольскую правду», стихотворение одного из бойцов. Истомин взялся, разумеется, исполнить и то, и другое, а стихотворение вызвало у него и известный профессиональный интерес. Оно называлось «После битвы» и было написано в боевой листок к недавней исторической дате, к 5 апреля, годовщине Ледового побоища, победы Александра Невского над немецкими псами-рыцарями. Виктор Константинович прочитал стихотворение:

Стихотворение было подписано: «Е. Серебрянников».

— Я не мог бы поговорить с самим автором? — спросил Виктор Константинович. — Что-то тут есть… Я понимаю, конечно, это написано к случаю…

Самосуд отчужденно на него поглядел.

— Нет, не можете, — сказал Сергей Алексеевич. — Автор… Автора нет уже… Незадолго до вашего приезда… — Ему трудно было, казалось, закончить фразу.

— О, неужели! — искренне огорчился Виктор Константинович.

— Автор был ранен в разведке, — сказал Самосуд. — Он еще жил, когда его принесли товарищи… Попросил не сообщать ничего матери… И истек кровью.

— Я добьюсь, чтобы это было напечатано. Обязательно! — горячо пообещал Виктор Константинович, словно смерть автора прибавила достоинств его произведению.

Потом Истомин присутствовал на собрании коммунистов штаба и батальона, состоявшегося здесь, на котором обсуждались просьбы о приеме в партию. Обсуждение, надо сказать, было жестковатым, даже пристрастным, и во внимание принимались главным образом боевые характеристики. Приняты были четверо: бывший завхоз школы в селе Спасское, а в настоящее время заместитель командира полка по хозяйственной части, которого все уважительно называли Петром Дмитриевичем; двое молодых бойцов-подрывников и повозочный Кирилл Леонтьев, ветеран Первой Конной.

Леонтьева принимали в партию вновь. В первый раз это произошло более двадцати лет назад, в год разгрома белой армии Деникина. И сейчас ему, исключенному в начале нэпа из партии, товарищи прощали его вину перед нею, прощали за революционную преданность. Леонтьев был уже явно плох, болен — страшно отощал за зиму, плечи его словно бы опали, скосились, но при всем том он нес службу, ходил в караулы, словом, держался. И странно, неуместно, но вызывая зависть у молодежи, болталась у него на боку, на вконец изношенной, протертой до основы, до дыр на локтях кавалерийской шинели, нарядная, с парчовым темляком шашка в богатых, украшенных серебром ножнах — именное, революционное оружие… После голосования Леонтьев попросил слова…

Тускло светила на столе и вдруг вспыхивала и хлопала огнем лампа, заправленная, за отсутствием керосина, бензином. В клубной землянке до отказа набилось народу, и в тишине слышалось сиплое, громкое дыхание простуженных людей — все ждали. А Леонтьев стоял почему-то понурившись — он долго не мог начать… Неожиданно он улыбнулся — очень искренне, открыто, всем своим землисто-зеленым костлявым лицом.