Георгий Березко - Дом учителя

— Проводите-ка меня, спешу! — сказал он.

Истомин сунул ноги в башмаки, не стал наматывать обмотки и догнал командира во дворе. Тот на ходу распорядился:

— Я вернусь — будем ужинать. А вы тут похозяйствуйте пока, Виктор Константинович! У Кулика в его запаснике — четыре банки осетрины в томате, украинская колбаса. Не Кулик он, а кулак. Оставались еще у нас кубики кофе с сахаром — сойдут заместо конфет.

За воротами он остановился, ближе подался к Истомину и так же деловито, лишь сбавив голос, скороговоркой проговорил:

— Вы обратили внимание на эту… которая встретила нас, на Лену? Статуэтка! Обещала к вечеру вернуться… Обратили внимание на ее наружные данные?

«И ты, бедняга, спешишь что-то урвать от сладости бытия, — подумал Виктор Константинович. — Ну что же, все закономерно».

— Очень мила… А в глазенках — вы заметили? — живинка, — порадовался Веретенников. — Не заметили? Ну, бесенята играют… Дивчина в моем вкусе… К тому же десятилетку кончила — и поговорить с ней можно. Вы согласны?

Истомин не отзывался, и он охотно разъяснил:

— На войне, Виктор Константинович, месяц за три месяца идет. Так же и время на предварительное знакомство. Слышали, как наш Кулик поет? Вот черт, меломан!.. Как это там? «Сквозь непогоду, ветер, вьюгу… тра-та-та-та… та-та, та-та… мы мчимся, шпорами звеня»… Здорово! Верно? Как там дальше?.. Ну, как там, Виктор Константинович?! Вы ведь тоже слышали…

Он напоминал в эту минуту мальчишку, разгоряченного своими планами и предприятиями. «Да ты и есть мальчишка, — внутренне усмехнулся Истомин. — Ты еще играешь в войну и в эту распорядительность, деловитость… Сухофрукты, грибы! Господи боже!.. Мировая катастрофа — и грибы! Бедный, милый дурачок!»

— Слышал Кулика, как же. — И, сострадая своему командиру, он проговорил всю строфу:

Почувствовав невольную неловкость, Виктор Константинович прокашлялся.

— Точно: «Труба — и снова на коня!» — восхитился Веретенников. — Вы еще эту старуху, заведующую, позовите посидеть с нами, эту бывшую графиню.

— Какая же она графиня? — сказал Истомин.

— Все равно — осколок прошлого… И этого вредного старичка — интеллигентные все-таки люди. Поляков тоже зовите. Действуйте, Виктор Константинович, действуйте! У меня все.

Истомин хотел было заметить, что старик учитель не так уж, видно, прост: носит почему-то под толстовкой оружие, но не успел — Веретенников, запахнувшись, шурша плащ-палаткой, бойко потопал по тротуару.

Виктор Константинович постоял и сел на скамейку у ворот — он позабыл уже о старом учителе. Шум, производимый Веретенниковым, вскоре ослабел, пропал, со двора не доносилось ни голосов, ни шороха, и сделалось опять совсем тихо — так, как бывает в поздний вечер в провинциальном захолустье. Небо померкло, похолодело, а на севере оно стало непроглядно-черным, оттуда наплывала сплошная облачная тьма. Казалось, что тьма — это и есть цвет тишины, и это она, тишина, поглощала небо и землю: улицу, заборы, крыши, сады, столб с незажженным фонарем — все пряталось в ней, скрывалось, пропадало… И он сам, Виктор Константинович Истомин, тоже как будто потерялся в этой тишине-черноте, исчез, был забыт со всеми своими терзаниями и страхами.

Он откинулся к спинке скамейки, тело его расслабилось, безвольно закрылись глаза. Наконец-то он был один — вполне и совершенно один, укрытый тишиной, как щитом, от всех на него посягательств, от всех «надо» и «должен». И он уже точно знал, что во все свои годы он только и жаждал, и искал эту милосердную тишину. Мир людей был слишком шумен, слишком требователен и слишком жесток. А он — он хотел лишь одного, самого малого, — жить в забвении, просто жить, дышать, ощущать траву под ногами, спать в чистой постели.

«Я трус, самый обыкновенный, самый ординарный…

Я всегда был трусом», — подумал ясно Виктор Константинович. И не устыдился, не ужаснулся, но почувствовал даже странное удовлетворение. Точное слово было сказано: трус, он назвал себя трусом, как мог бы сказать: «Я урод, калека…» И, смирясь с этим, он добавил: «Что ж теперь делать? Живут и уроды, и калеки». В его подполье, в глубочайшем душевном тайнике, оказалось, что он, истинный он, — это не тот Истомин, какого знали его друзья, близкие, жена, а дезертир, заячья душа. И если б только ему блеснула ныне какая-то возможность действительно спрятаться от беспощадного мира, от войны, переждать, отсидеться — он бы, конечно, улизнул… В который уже раз, Виктор Константинович вспомнил, как он отказался в свое время от «брони», дававшей, может быть, эту возможность отсидеться: его институт давно был эвакуирован из Москвы далеко на восток. «Что я, хворый», — бормотнул он вслух свою погубительную фразу, вырвавшуюся в тот роковой день записи в ополчение. «Да, я хворый, я калека! — мысленно ответил он сейчас себе. — Я ничтожество, что ж теперь делать? В смерти нет ничтожества, по нет и жизни».

Истомину показалось, что он задыхается, он привстал, инстинктивно куда-то стремясь, и опять тяжело повалился на скамейку.

«Что же теперь делать? Что делать?» — повторялось в его мыслях, как эхо потрясшей его сегодня шопеновской музыки. Но и эта музыка сочувствия, дошедшего из самой вечности, не приносила уже облегчения… «Мне еще повезло, что Веретенников узнал меня здесь… — пронеслось в его голове, — мы могли и не встретиться в штабе…»

Они познакомились и разговорились еще в Москве, во дворе школы, где формировалась их дивизия; Виктор Константинович поделился тогда с Веретенниковым бутербродами, принесенными из дома женой. И вот сейчас, по просьбе Веретенникова, он был откомандирован временно в дивизионное интендантство; его, Веретенникова, он и должен был благодарить за этот Дом учителя — райский приют, подаренный хотя бы и на одну ночь.

Звякнула щеколда калитки, кто-то вышел на улицу — и послышалось мелкое постукивание: человек не опирался на палку, а нащупывал палкой дорогу; потом из темноты выступила еще более темная фигура.

— Добрый вечер! — будто зазвучала во мраке певучая альтовая струна. — Дышите воздухом? Я тоже непременно должна подышать перед сном, иначе не засну.

Зашелестело складками платье — женщина опустилась рядом на скамейку, и Истомин различил бледную туманность седых волос, смутно белевший профиль.

— Я не помешала вам?..

Она подождала, и он, спохватившись, ответил, что он очень рад: женщина засмеялась, как доброй шутке.

— Вы сегодня приехали — я слышала: вы, ваш командир, ваш веселый шофэр («шофер» она произнесла через «э»). Нам следовало бы познакомиться, но помочь нам в этом некому. А потому давайте уж познакомимся сами. Я — Мария Александровна Синельникова.