Георгий Березко - Дом учителя

В последовавшие двое суток он потерял еще двух человек: один был наповал уложен в перестрелке, когда на вторую ночь группа вышла из леса, чтобы поохотиться на одинокие машины, другой не вернулся из разведки. И конечно, потери вызывали у Дмитрия Александровича деловую досаду; особенно неприятной была неизвестность с разведчиком — пришлось забраться глубже в лес и там тихо сидеть некоторое время, ничего не предпринимая. Но то нетерпеливое предвкушение праздника, которое испытывал младший Синельников, не покинуло его, даже усилилось. Он верил в то, что случай неизменно служит сильнейшему, а за ним стояла вся немецкая армия.

…Дмитрий Александрович никогда не мог себе ни в чем отказать, да, собственно, и не находил нужным отказывать, он был полон жаждой обладания и не сомневался в своем праве на утоление этой жажды. Запретное лишь возбуждало его, вызывая дразнящее искушение… Восемнадцати лет, перед самой Февральской революцией, он был призван в действующую армию и, оказавшись на юге страны в юнкерском училище, принял участие в карательных операциях деникинцев, о чем, кстати сказать, никогда впоследствии не рассказывал своим близким — в сущности, из некоего снисходительного презрения к их добродетельно-однообразному существованию. А там, откуда он появился спустя три года, у него не было недостатка в примерах удивительной дешевизны человеческой жизни. И тайные влечения, которыми, по-видимому, он вовсе не был обязан своим ближайшим родственникам — благодушному отцу, добрейшей матери, — заговорили в нем в полный голос. Ему удалось скрыть свое белое прошлое и своевременно убраться с юга домой. В уголовный розыск, куда Дмитрий Александрович предложил сперва свои услуги, его не взяли, и ему пришлось довольствоваться более тихим положением. Но и в те давние времена он, служащий местного почтового отделения, франтоватый молодой человек во френче и в галифе с кожаными наколенниками, как тогда одевались, был воспламенен не одними только планами моментального обогащения. Высиживая положенные часы в окошечке под табличкой «Прием заказной корреспонденции и продажа марок», Дмитрий Александрович задавал себе и такие вопросы: «А что, если я промокну этим пресс-папье эту потную рожу?»

И, мысленно забавляясь, он улыбался гражданину, просунувшему в окошечко лицо: враждебности он не испытывал, он попросту не задумывался над тем, что перед ним существо, подобное ему самому, он презирал все окружающее и словно бы поддразнивал себя. «Преступление и наказание» Достоевского он осилил не без интереса, хотя нравственные терзания Раскольникова показались ему совершенно надуманными, более понятной была философия личности, которой все позволено. Впрочем, с особенной охотой читал он тощенькие, отпечатанные на скверной бумаге книжонки о беспощадных подвигах знаменитых Ната Пинкертона и Ника Картера… Все же кое-какие факты из его службы у деникинцев стали известны, хотя и с опозданием, местным властям, и его для следствия и суда переправили в Смоленск. Когда его арестовывали, он улыбался — страха, надо сказать, он тогда еще не знал. С тех пор Дмитрия Александровича и погнало по жизни из одного приключения в другое, а его жажда утверждения себя все искала удовлетворения.

Редчайший случай — опять же случай! — помог ему бежать из домзака в Смоленске, а затем перебраться через границу в Польшу. И там его арестовали по подозрению в убийстве. Хозяин лавчонки «Аптекарские товары», в которую он проник перед ее закрытием, так напугался, что, не протестуя, расстался со своей дневной выручкой. Но в лавчонке кроме них никого не было, и острый соблазн овладел Дмитрием Александровичем… Позднее ему часто вспоминались плоские, в розовых пятнах экземы ладони аптекаря, которыми тот заслонялся от ударов. А вообще-то он испытал чувство освобождения: захотел вот и убил, и потрясения не произошло.

Обвинение в убийстве осталось недоказанным, и Дмитрий Александрович был освобожден. Вскоре он перебрался в Германию и уже прочно обосновался там, пользуясь отличным, с детства, знанием немецкого языка — в семье языкам учила мать. Знакомства, завязавшиеся у него в мюнхенской уголовной тюрьме, оказались весьма полезными после прихода к власти нацистов, его товарищей по заключению. И он быстро сделал карьеру в той области, где его склонности получили возможность свободного проявления. Он стал убивать не только потому, что за это ему платили и давали награды и чины, но и потому, что убийство было тоже какой-то формой обладания — обладания чужой жизнью. Он выполнял теперь специальные поручения гестапо, и его настоящая фамилия Синельников затерялась среди многих других фамилий, которые он переменил за эти годы; ныне он был Францем фон Штаммом, из небогатой помещичьей семьи в Восточной Пруссии…

Случалось, что Дмитрий Александрович чувствовал даже симпатию к своей жертве, как чувствует ее охотник к своему зайцу или к своей куропатке. А весь человеческий мир представлялся ему огромным отъезжим полем, необозримым охотничьим угодьем с разнообразной дичью. Берлинское начальство простило за услуги младшему Синельникову его славянское происхождение — он дослужился до оберштурмфюрера. Ну а сослуживцам пришелся по вкусу его нрав: Франц фон Штамм был жизнерадостным человеком… Самое, может быть, удивительное в нем и заключалось в его постоянном, до недавнего времени, хорошем настроении. Это, по общему мнению сослуживцев, был славный малый, что редко встречалось в их угрюмой, подозрительной среде, — легкий в общении, предприимчивый в веселой компании.

Но как ни ладно, по мерке, пришлось Дмитрию Александровичу его новое обличив, совсем забыть, кто он и откуда, он не мог. Это не сделалось ностальгией, тоски по родине он не испытывал, как не сознавал и вины перед нею. Но с годами он стал уставать — не телесно: в свои сорок с немногим лет он был крепче, чем в двадцать, заматерел, как говорят в таких случаях. У него лишь притупился интерес к той работе, которую он теперь из года в год делал, его жизнь становилась кроваво однообразной… Дмитрий Александрович ни о чем и ни о ком не сожалел, в конце концов, он был только исполнителем, он — черт возьми! — даже служил обществу, как утверждали его начальники. Но сам-то он знал про себя правду, как, раньше или позже, узнает ее о себе каждый: до общества ему решительно не было дела, — ему становилось до уныния, до злости неинтересно, пусто. И теперь он нуждался в некоем эмоциональном разнообразии, в новых ощущениях — ему потребовалось почувствовать себя и вправду добрым малым, далее подобным в чем-то своим жертвам. И именно в те моменты, когда такая потребность обострялась, он переносился мысленно в родительский дом в маленьком русском городе. Там о нем ничего не знали, там он и сейчас был не Францем фон Штаммом, а Митей, самым младшим в семье и потому самым любимым…