Георгий Березко - Дом учителя

Это была довольно большая комната, вся в синеньких букетиках на обоях и в бесчисленных фотографиях, приколотых кнопками везде, где только можно: над диваном, над деревянной кроватью, по обе стороны настенного зеркала в ореховой раме, над стареньким секретером, заменявшим стол. Образы прекрасных женщин с деланно-приветливым выражением лиц и красавцев мужчин с демоническим или глубокомысленным выражением населяли во множестве комнату — то были знаменитые актеры и актрисы. И взирали они сегодня на страшный беспорядок, следы поспешных сборов: смятая постель была не покрыта, чулки свисали с подлокотника кресла, и у кровати на коврике валялась туфелька, похожая на опрокинутый кораблик.

— А это твои les jouets? [32] Игрушки (фр.). — спросил Федерико, показав кивком на вдвинутый в угол треугольный шкафик красного дерева с остекленными дверцами. — Твои куклы?

И он захохотал своим ужасным хохотом, напоминавшим сухой стариковский кашель.

В шкафчике действительно были Ленины куклы — все, подаренные ей, начиная с первой елки, а потом во все дни рождения. Они теснились на полочках — разряженные, в шелковых платьях, и самодельные, тряпичные, в ситцевых косыночках, — целое большое кукольное общество, со своими аристократками и плебейками, а наверху на шкафчике, растопырив толстенькие ручки, уставившись перед собой фарфоровыми глазками, сидела кукла-великанша, в голубом атласе и белокурых локонах.

— Ты еще в куклы… с куклами?! — Федерико хохотал, кашлял и никак не мог успокоиться.

Лена — она торопливо прибиралась, набросила на постель покрывало — попыталась было возразить:

— Теперь уже не играю. Ну что ты?..

Но он бурно веселился, раскачивался, хлопал себя по коленям, и Лена тоже стала смеяться.

— Ну да, да! — закричала она. — Ну и что? Ну, играла… Это был мой театр!

— Театр… — повторил Федерико — Это был твой театр…

Он вдруг разом умолк и посмотрел на нее долгим и, показалось ей, недобрым взглядом.

А ему пришло в голову одно воспоминание об Испании; иногда оно возвращалось к нему во сне… Кончился бой, его батальон выбил из деревеньки фалангистов, те бежали, и он приковылял в крайний домишко — пуля оцарапала ему колено, — чтобы обмыть ралу… Там он увидел на полу мертвую женщину: ее крестьянские руки с большими, загорелыми кистями были раскинуты, юбка задрана на живот, а низ живота и тощие белые ноги были измазаны кровью. В плетеной колыбели, подвешенной к потолочной балке, лежал голенький, как Христос в яслях, младенец — странный младенец… Федерико не сразу понял, что с ним такое: вместо головы у него было нечто, похожее на раздавленный круглый плод граната — ему прикладом размозжили череп. И тоже какие-то игрушки: трещотка из высушенной тыквы, деревяшка, обернутая тряпочкой, валялись на каменном полу, среди окурков.

…Лена повернулась на одной ножке, поглядела вокруг и махнула рукой:

— Я приберу все, когда вернусь когда-нибудь, — сказала она.

— Сядь, — коротко скомандовал он.

И когда она села, он вытащил из-за пояса наган и протянул ей, рукояткой вперед.

— Тяжеловатый, тебе бы что-нибудь поменьше калибром, — сказал он. — Но другого нет.

В первый момент Лена не поверила:

— Это ты мне?!

Федерико все так же нехорошо смотрел на нее… Он был необычно для себя бледен — смуглая кожа на его лице, посветлев, приобрела оливковый оттенок, глаза сузились, сделались из синих черными. И Лена только сейчас подумала, что он, пожалуй, пьян — опьянел за ужином от нескольких рюмок коньяка, которым угощал Веретенников.

— Хорошая штучка, — сказал он, — никогда не отказывает. Ты должна всегда носить ее, спать с нею.

— Спасибо, Федерико! — выговорила Лена с чувством. — У меня теперь будет свой револьвер.

Она сложила подносиком ладони и приняла на них эту увесистую, вороненую штучку, с узкой трубочкой ствола, с круглым, ячеистым барабаном, с рукояткой, заштрихованной мелкой насечкой; придержав дыхание, она присматривалась к «штучке».

Федерико отвернулся, ему было трудно расставаться с оружием; правда, у него оставалась еще винтовка — советский полуавтомат с тесаком и четыре гранаты, но и наган не помешал бы. И только эта ожившая в его памяти испанская картина толкнула Федерико на его подарок. Конечно, пока он находился здесь, он бы защищал эту беспечную девчонку из всех видов оружия, но уже завтра его может не быть с нею, вообще может не быть.

— А она заряжена? — спросила Лена. — Как из нее стреляют?

— Ничего не стоит, — сказал он. — Видишь — это предохранитель. Перед тем как стрелять, сделаешь вот так… а заряжать надо… Дай, я покажу.

Он ловко вытащил из барабана патроны, пощелкал курком, вновь зарядил наган и, вновь вынув патроны, вложил револьвер в ее пальцы.

— Давай, заряди сама, — скомандовал он. — Постреляй завтра по мишени, по пустым бутылкам… А придут наци — по наци!

Лена зажмурилась от сознания этой ужасной силы, что отяжелила ее руку; заряжая, она словно бы укладывала в барабан семь смертей!

— Не бойся стрелять, — сказал Федерико. — Я тоже вначале боялся стрелять по людям. Но наци — не люди, это волки… И они хуже волков. Это крысы величиной с волка… Увидишь наци — тут же стреляй, ничего не спрашивай, стреляй! Они хуже, чем крысы. И опаснее, потому что у них нет хвостов, они похожи на людей. Ну, а если… Ты понимаешь?.. И если меня не будет с тобой…

Он отвел взгляд: страшно было подумать, что ожидает эту девчонку в немецком плену.

— Я хочу сказать, что один патрон, последний, всегда должен оставаться… Один… Понимаешь? Чего тут не понимать?! — прикрикнул он на нее.

Лена кивала, соглашаясь со всем, что он говорил… Необычайное продолжалось в этот поразительный вечер.

— Ох, я поняла! — воскликнула она. — Федерико, я все поняла!

Щеки ее горели, а где-то у сердца появился ознобный холодок, совсем как бывало на сцене, когда она играла.

— Последняя пуля — в себя. Такой закон, да?

— До этого, конечно, не дойдет, — сердито сказал он.

— Ты думаешь? Все равно я так благодарна тебе!

— Убежден, не дойдет, — повторил он резко, с ожесточением, так как вовсе не был в том убежден…

По его впечатлениям, дело в городе, как и на всем русском фронте, обстояло безнадежно. А здесь, после вчерашней катастрофы на мосту, они все оказались в западне, из которой вряд ли кому удастся выбраться. И здесь повторялась Испания…

Лена, сидя, выпрямилась — ее словно бы приподняла новая мысль, и она сказала звонко, сильно, как говорила на сцепе в патетических местах.

— Но если мы будем вместе, ты… ты сам, Федерико, ты сам… если выйдут все пули, — она увлеклась и импровизировала, — ты сам убьешь меня, если будет надо.

Он, раздумывая, склонил голову — он отнесся к этой просьбе совершенно серьезно.