Владимир Шорор - Найдется добрая душа

Пока артист разговаривал с окружившими его студентами и пенсионерами, Александр Георгиевич торопливо вышел в свою комнату, раскрыл словарь иностранных слов и на странице, где объяснялись слова «кавалькада» и «каватина» нашел десять рублей. К ним он добавил деньги, взятые у Зинаиды Максимовны и в бухгалтерии, вложил их в стандартный конверт, на котором совсем некстати была приклеена марка, и, крепко зажав в руке, вернулся в свой кабинет. Там на гвоздике висело пальто Золотникова и суетилась, разыскивая тетрадь для записи мероприятий, Зинаида Максимовна.

— Деньги отдадите вы? — опросил Александр Георгиевич.

— Вам гораздо удобней…

— Почему же мне? Вы — женщина.

За дверью в коридоре послышались шаги.

— Ах ты господи, — воскликнула Зинаида Максимовна. — Кладите ему в пальто. Скорее!..

Александр Георгиевич сунул конверт во внутренний карман и отдернул руку. Тут же вошел Золотников, веселый, оживленный, сияющий. Он оделся, Александр Георгиевич и Зинаида Максимовна вышли его проводить.

Собираясь сесть в машину, Золотников задержал взгляд на окнах библиотеки, будто хотел надолго ее запомнить.

— До чего же похоже, черт возьми! — снова растроганно повторил он.

Александр Георгиевич смущенно кашлянул, все еще плохо понимая артиста. Он досадовал, что не отдал деньги ему в руки и подумал, что Золотников сейчас о них спросит. Действительно, тот тревожно покосился на руку Александра Георгиевича, которую он сунул в карман, и тихо сказал:

— Нет, нет. Увольте меня сегодня от всяких гонораров. Очень прошу, увольте. — Он даже отступил на шаг, точно боясь, что Александр Георгиевич сунет ему деньги насильно. Усевшись в такси, Золотников сказал: — Будете еще когда-нибудь вечер устраивать, — звоните, не стесняйтесь. — Дверца машины звонко захлопнулась, но Золотников тут же опустил стекло: — Будьте здоровы! Звоните же…

Машина резко взяла с места, сзади вспыхнул красный фонарик, мелькнул раза два, подпрыгивая на ухабах, и исчез в темноте.

— Неудобно как получилось, — сказал Александр Георгиевич.

— Ну, ничего, — успокоила его Зинаида Максимовна, — обратно пришлет по почте.

— Пришлет-то пришлет, да ведь сколько беспокойства — ходить, посылать…

На крыльце библиотеки стоял Глеб Иваницын. Александру Георгиевичу показалось, что он хочет что-то спросить или порадовать обещанием никогда больше не черкать в книгах карандашом. Но Глеб, помявшись, сказал только:

— Всего вам доброго! — и сбежал с крыльца.

Александр Георгиевич вернулся к себе. На столе лежало письмо к дочери.

«..И опять, дорогая Танюша, — прочитал он написанные утром строчки, — придется нарушить слово. Наметился непредвиденный расход, денег пошлю меньше. В следующем месяце мы все это постараемся поправить…»

«Все обошлось, — подумал он, — и вечер удался, кажется»…

Александр Георгиевич постоял, соображая, что письмо теперь надо переписать — ведь дня через два-три он получит деньги обратно. Потом он надел свою бобриковую куртку, по привычке поднял короткий шершавый воротник, вышел из дома и торопливо зашагал по пустынной улице в Пятое ремесленное училище читать лекцию о Маяковском.

Моя дочь Анюта собирается на каток. В коридоре ждут ее две подружки. Они в капроновых куртках с молниями и в спортивных брюках, заправленных в сапожки. В руках — сумки с коньками. Закрывается дверь, на лестнице стихают девчоночьи голоса.

В окно мне видно — они трое вприпрыжку бегут по свежему снегу к автобусной остановке. По дороге они станут обсуждать дела своего шестого «А» класса и вспомнят о тренировке только на стадионе, перед энергичной женщиной, мастером спорта, которая обучает их фигурному катанию.

Анюта вернется под вечер, бросит у порога сумку с коньками и рванется к телевизору смотреть очередную серию фильма «про шпионов». А я возьму из сумки коньки и какую-то минуту, как и много лет назад, буду завороженно смотреть на их зеркально-металлический блеск, зовущий лететь по сизому льду под легкое их позванивание.

Коньки-конечки… Они были первой моей самой сильной мечтой, страстью, любовью, увы, почти недостижимой. Все мое детство прошло с мечтой о коньках. Она возникла в тот самый день, когда я, пятилетний, закутанный в шубу, повязанный шарфом, неповоротливый, прогуливался по нашей тихой, в сугробах, улице. Я даже не гулял, а как говорила мама, ходил дышать свежим воздухом. Надышавшись, я стоял у деревянных ворот, смотрел на бегущих по накатанной дороге лошаденок в санях, слушал буханье колокола на Благовещенской церкви и уже хотел идти домой, как вдруг увидел его.

Это было невероятно, уму непостижимо.

Он как будто бежал, но то был совсем не бег. Он сам по себе катился, ехал с невиданной скоростью. Под его валенками поблескивали ножи не ножи, а какие-то блестящие штуки, позволявшие ему катиться так быстро. Я был потрясен.

— Да это же коньки, — улыбнулась мама, выслушав мой рассказ, — какой-то мальчишка катался на коньках…

— Я тоже хочу коньки! Купи мне сегодня коньки…

— Ты еще маленький. Подрасти, купим.

Только бы скорей подрасти! Я знаю, надо быть терпеливым. Это мне часто говорит мама. Хорошо, буду терпеливым. Но зато какая наступит жизнь, когда купят коньки! С утра, привязав их к валенкам, я отправлюсь кататься. Я проеду по всем улицам, доеду даже до Ангары. И все будут удивляться: кто это так быстро едет? Как ему удается?

Перед сном я снова говорю маме о мальчишке, промчавшемся мимо нашего дома. Мама тихо смеется, потом говорит:

— Это не настоящий конькобежец. Хочешь посмотреть настоящих?

— А какие они?

— Завтра пойдем на стадион-каток. Увидишь. А сейчас спи!

На другой день с утра она собирается куда-то уходить. Наверное, в шляпную мастерскую. Она, я знаю, делает шляпы в мастерской мадам Покильдяковой.

— Ты обещала на каток!..

— Сходим, успеем. День большой.

Отец ушел на службу еще раньше, я остаюсь один. Любимое занятие — строить из кубиков дома. Кубиков у меня целый ящик, самые разные. Они оклеены картинками. Там — слоны, львы, жирафы. А еще есть с буквами. Из них можно составлять слова. По этим кубикам я научился читать. Но ни складывать слова, ни читать, ни строить не хочется. Да и какое может быть чтение, если мной владеет одно-единственное желание — увидеть, хоть издали, того самого мальчишку.

Я залезаю на стол, придвинутый к подоконнику и, прижав лоб к холодному стеклу, смотрю на улицу. Редко-редко пройдет по ней человек. За церковной оградой стынут голые деревья в снегу, деревянные кресты над могилками, два-три мраморных памятника. Скорей бы вернулась мама. А ее все нет и нет. Наконец, она приходит. Я кидаюсь к ней: