Владимир Шорор - Найдется добрая душа

Дарья постелила чистые простыни, принесла стеганое одеяло на оранжевой подкладке:

— Отдыхайте. Тут вам покойно будет.

Никаноров вышел на крыльцо. Было темно, тихо, деревня спала. В освещенное окно бились ночные бабочки, пахло молодой травой, вздыхавшей в хлеву коровой. Подумалось: напиши он вот так — «пахло вздыхавшей коровой», — Гребцов непременно вычеркнет да еще назидательно скажет: вздохи запаха не имеют. А вот пахнет же!..

Никаноров глядел на далеко открытое звездное небо и в этой первозданной тишине ощутил вдруг смутное беспокойство. Не лучше ли сразу взяться за помощь Иванову?

Если бы Никаноров мог знать, чем окончится вся эта история, он, безусловно, поступил бы так, как подсказывал внутренний голос. Но, убедив себя, что выход найден самый правильный, вернулся в избу.

Утром Никаноров уехал. Из райкома пришел за ним «газик», Дарья уже у машины подала ему холщовый узелок. Там оказалась двухлитровая банка меду, пшеничные с черемухой пироги, еще теплые.

— Вот, гостинцы деревенские дочкам.

— Да бог с вами, Дарья Матвеевна. Зачем?

— Полагается на дорожку. По сибирскому обычаю.

— Ну, спасибо. Огромное вам спасибо. А ты, Васильич, действуй, как условились. Обо всем напиши! Буду ждать.

«Газик» тронулся. Никаноров помахал рукой Ивановым и стал смотреть на привычно летящую очередную свою дорогу, на степь с березовыми сквозными перелесками и возникавшими внезапно голубыми разливами озер, где точками виднелись дикие утки.

Вопреки наказу Никанорова, действовать Иванову не пришлось очень долго. Утром так схватило, так стало припекать огнем внутри, что не смог подняться. Дарья побежала за фельдшерицей. Та пощупала живот, похмыкала, дала от боли успокоительные таблетки, сказала — надо срочно в больницу.

— Да что с ним, что? — допытывалась Дарья.

— Без рентгена трудно сказать. Грыжа по всем симптомам. Оперировать надо. Впрочем… Не исключена возможность и другого заболевания.

Пока Иванов лечился в больницах — сначала в районе, потом в областном городе, потом снова в районе, Никаноров занимался своей обычной работой.

Вернувшись в редакцию, он сразу пошел докладывать о поездке Гребцову. Вместе учились они когда-то не только на одном курсе, а даже в одной группе. Но был Геннадий Гребцов моложе Никанорова лет на шесть, в университет он поступил сразу после школы. Когда студенты-фронтовики вспоминали былые походы, такие юнцы, как Гребцов, слушали с откровенной завистью, донимали смешными вопросами. Время это отодвинулось почти двумя десятилетиями, промелькнувшими для Никанорова, как два месяца, в беспрестанных командировках.

Гребцов же, кончив университет, остался в аспирантуре, с блеском защитил диссертацию о революционных публицистах XIX века и долго потом работал в научно-теоретическом журнале. Года два назад стал там заместителем главного редактора, а недавно опять пошел на повышение — в их газету.

Встретились они как старые товарищи, обрадовались, что вместе будут работать. В обращении Гребцов остался по-студенчески прост и уважение газетчиков завоевал быстро. Правда, некоторые говорили, что Геннадий Гребцов, хотя и умница и свойский парень, но все же теоретик. И жизнь страны видит не своими глазами, а «через второе отражение».

Действительно, Гребцов никогда не мчался по срочному заданию куда-нибудь в Мирный или на Усть-Илим; не встречал рассветы на паромных переправах среди колхозного и командировочного люда; не ночевал в переполненных районных гостиницах; его не качали морские волны на рыболовных траулерах, не носили вертолеты над хребтами Якутии в дальние геологические партии.

И все же получалось так, что Гребцов знал многие вопросы, освещаемые газетой, едва ли не лучше всех. Ежедневно просматривал он кипу газет и журналов, дотошно выспрашивал спецкоров — что видели они в командировках, в кабинете его стояли всевозможные словари от медицинского до музыкального. Никаноров, как многие, не понимал, зачем Гребцов, неплохо владея английским и французским, изучает еще испанский. И уж совсем непонятно было, когда находит он время работать над докторской диссертацией.

— Как думаешь выступать? — спросил он, выслушав Никанорова.

— Резко критическая корреспонденция. Строк на сто пятьдесят — двести. — Никаноров нарочно умолчал о письме.

— Не пойдет!.. — отрезал Гребцов.

— Почему же? Опубликуем коллективное письмо колхозников, — бросил он свой главный козырь. — И тут же дадим корреспонденцию…

Никаноров до предела напрягся, готовясь к отражению нового удара. Однако удара не последовало. Наоборот, он услышал такое, чему не сразу поверил.

— Старик, ведь ты нащупал интересную проблему. Подумай сам: перед нами хищник совершенно новой формации. Богатый колхоз — и за счет этого богатства такой вот, как его там… да, Подшивалов, разлагает людей. Как этот парень сказал? Никто себе не паразит? Это же целая философия шкурника! Чувствуешь, какой мы несем моральный урон от подобных Подшиваловых? В моральном аспекте эту тему и надо решать.

Никанорову трудно было скрыть свою радость и восхищение Гребцовым. Ай, умница. Ай, голова! И как это он углядел? Вот вам и теоретик!..

Гребцов продолжал:

— Что твои сто пятьдесят строк? Не дадут нужного нам резонанса. Даже с письмом. Выступление должно быть фундаментальным. Если хочешь — исследовательским.. Что порождает таких Подшивалавых? Почему они держатся? Как их искоренять? Тут и вопросы воспитания, и ответственности каждого, и контроля. Согласен? Записываю тему за тобой. Размером не стесняйся: строк пятьсот — шестьсот. Но пока прошу тебя не торопиться, даже повременить с этим делом.

Никаноров удивился: зачем же медлить?

— Сейчас, Миша, есть срочное задание. Собирайся в теплые края…

— Куда-нибудь в район Магадана? — Никанорову всегда доставались дальние и сложные маршруты.

— Зачем же? Есть такой город Евпатория. Не слыхал? Находится в Крыму.

— Я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно отвечаю. Какой-то директор санатория великолепно поставил дело. Пришло сразу три письма: сплошные восторги. Посмотри, что там. И если такие райские кущи, как пишут, надо похвалить, отразить опыт. Учти: это срочно. А то к оздоровительному сезону мы почти ничего не давали… — Он хотел сказать что-то еще, но тут внесли газетные полосы. Никаноров сразу поднялся, понимающе кивнул Гребцову — тот дежурил по номеру.

— Счастливо тебе, старик, — сказал Гребцов. И собранный, весь зоркость, весь внимание, склонился над полосой — черновой страницей завтрашней газеты.

Выполнив задание редакции, Никаноров накануне отъезда пришел на санаторный пляж. Он долго лежал на золотистом горячем песке, испещренном отпечатками легких пляжных туфель и чьих-то беззаботных босых ног. И виделся ему другой песок — бурый, пыльный песок пустыни и другие следы на нем. Следы кирзовых сапог, танковых гусениц, копыт артиллерийских коней. И на передней упряжке, везущей 107-миллиметровый миномет, скачет с карабином за спиной, в прямо посаженной пилотке, с темным от пыли лицом, Иванов, старший ездовый. В горле у Никанорова пересохло, губы растрескались, хоть бы глоток воды! Он догоняет Иванова. Тот на ходу достает из переметной сумы немецкую фляжку, обшитую сукном: