Владимир Шорор - Найдется добрая душа

У Федора Подзорова и Гоши-пограничника дело подвигалось быстро, а проклятый трос никак не продергивался под насос. Иван зло матерился, прораб с берега что-то им советовал, но у них ничего не получалось.

— Долго вы там чикаться будете? На первой насосной уже мотор подняли и систему к эвакуации подготовили, — подгонял их прораб.

А вода все прибывала.

«Тут по-другому надо», — решительно подумал Дмитрий Павлович. Рывком сбросил ремень, ватник, рубаху, майку… Все это он проделал мгновенно, и затем прыгнул вводу.

— Трос! Быстро!..

— Ну, Палыч! — воскликнул Иван Аксаментов. — Ну, ты даешь! — И протянул ему конец.

Дмитрий Павлович схватил его и нырнул как можно глубже. Нащупал под водой часть насоса, втолкнул трос в какое-то отверстие и вынырнул. Отдышался, снова нырнул. Закрепил трос петлей и вдруг почувствовал боль: ногу сводила судорога. Он попытался выпрыгнуть на плотик, но беспомощно сорвался, едва удержавшись за скользкие доски. Иван Аксаментов и Федор подхватили его, вытащили. Гоша набросил ему на плечи свою намокшую телогрейку и сразу причалил к берегу.

— Держи, одевайся, — сказал прораб, протягивая майку и свитер. — Да ты разотрись, разотрись!

— Тоже мне, медицина, — проворчал Федор Подзоров. — Разотрись! Ему бы изнутри погреться. Ночной-то буфет работает? Может, у Лизки-буфетчицы разживемся для Палыча? Кто скорый на ногу? Иван, ты? Слетал бы до буфета, держи гроши…

Дмитрий Павлович натягивал одежду на мокрое тело, но теплее не становилось, его пронзал холод и била дрожь.

— Ты бы побегал, попрыгал, — сочувственно сказал Федор. — Сейчас водку Боцман доставит. Эх ты, Палыч…

— Палыч-то ваш, ребята, в самый момент плюхнулся, — раздался позади чей-то густой голос. — Еще бы чуток, и конец насосу, а теперь вытянем…

— Палыч войну прошел, — сказал Гоша. — Понимать надо!

Дмитрия Павловича окружили электрики, арматурщики, плотники. Говорил же о нем бригадир арматурщиков Свилеватов. Из его личного дела Дмитрий Павлович знал, что он сапером провоевал от Курска до Белграда, а потом восстанавливал Днепрогэс, строил канал в Крыму, работал на Волго-Доне. Свилеватов протянул ему эмалированную кружку:

— Бери, браток, сейчас нальем твои, как говорится, боевые сто грамм. У нас в бригаде народ запасливый, и выпить и закусить предусмотрели.

Дмитрий Павлович взял кружку, кто-то, незнакомый, налил туда из фляги, обшитой сукном, с медным колечком и карабином. «Тоже фронтовая», — отметил Дмитрий Павлович и почему-то вспомнил свой исцарапанный телефонный аппарат.

— Получай, — сказал Гоша, сунув Дмитрию Павловичу толсто отрезанный кусок докторской колбасы и детскую шоколадку. Все чокнулись, выпили, стали закусывать.

— Давайте по второй опрокинем и за работу, — сказал Свилеватов.

Появился Иван Аксаментов с бутылкой перцовки и кульком медовых пряников.

— И как тебе служится, Палыч, на кадрах? Дела-то идут?

Согреваясь от выпитого, веселея, Дмитрий Павлович неопределенно пожал плечами, вопросительно посмотрел на Свилеватова, — мол, к чему такой вопрос?

А тот продолжал:

— Боевой, вижу, человек, а сидит, понимаешь, там, свой талант маскирует… ловко ты водную преграду форсировал…

Все сдержанно засмеялись, Дмитрий Павлович тоже улыбнулся.

— Мы только еще мозгами шевелили — как быть, — сказал Федор, — а он, гляжу, бултых! И тама. И лапти сушит. Слыхали, как семеро вятских в проруби кисель заваривали, а после лапти стали сушить? Дело, значит, было так…

— Да слыхали, слыхали!.. — нетерпеливо перебил Свилеватов и неожиданно для Дмитрия Павловича предложил: — А если тебе к нам в бригаду? Нам люди во как нужны, сам знаешь…

— Не всякие люди, — ревниво заметил парень, наливший из фляги, — всяких мы не берем. У нас народ правильный подобран. С которым бригадир говорит, куда хошь идти можно.

Дмитрию Павловичу стало хорошо то ли от выпитого, то ли от этих слов, то ли от того, что был он среди ребят, чем-то похожих на тех, из его орудийного расчета. И ему захотелось водить с ними дружбу, встречать праздники, советоваться, жить по соседству. И, как они, работать с металлом, сваривать тяжелые, неподатливые штыри, и чувствовать, как они меняют форму, превращаясь в разнообразные хитрые переплетения, без которых станцию не построить.

Но тут же он подумал о Валерке, о Клаве, о секции в новом доме, которую отдадут кому-то.

— Так я бы не против, — сказал осторожно. — Только дела у меня такие, ребята: семья! А в учениках у вас, сколько ходить? Год, а то и больше…

— Да кто тебе сказал? За год мастером тебя сделаем. Я сам тебя учить буду, — заверил Свилеватов. — Через три месяца сдашь на разряд. Поставим тебя сварщиком…

Дмитрий Павлович слушал молча, скрывая волнение.

— Ты не сомневайся, — продолжал Свилеватов, — бригаду нашу все знают. И навстречу пойдут, в случае чего. Ну, согласен?

Вместо ответа Дмитрий Павлович отрешенно протянул Свилеватову руку. И в это время зажглись огни вокруг котлована, засветились окна домов, все радостно зашумели, а Гоша даже закричал «ура!».

— Ну, теперь порядок, — сказал прораб. — Восстановили главную! Теперь и насосы поднимать не придется. Побегу к электрикам. А тебе, Шеменев, спасибо от лица руководства. Начальнику строительства доложу.

А еще через два дня Дмитрий Павлович, одетый в брезентовую куртку и такие же брюки, зажав в руке держак сварочного аппарата и прикрывая лицо щитком, неумело тыкал электродом в скрещенные арматурные штыри. Из-под электрода фонтаном разлетались искры, металл потрескивал, податливо плавился, послушный действиям Дмитрия Павловича, и застывал намертво, свариваясь с другим металлом.

Дмитрий Павлович был захвачен новым, непривычным еще делом и радовался этому делу, хотя Свилеватов, стоявший рядом, одергивал:

— Постой, Митя, постой! Держи инструмент крепче, а сам-то, сам-то, не напрягайся. Свободней держись. И электродом не тычь. Не тычь, говорю. Веди как пером по бумаге. Во, это совсем другое дело. Вот, вот! Получается помаленьку…

Вечером Дмитрий Павлович возвращался из котлована вместе со Свилеватовым, Федором Подзоровым, Иваном и другими ребятами из бригады, и Гоша все спрашивал:

— Что ты улыбаешься, Палыч? Как майская роза лыбится и лыбится. Клава, что ли, выехала? Темнишь ты чегой-то!

— Темню, темню, — отвечал он и весело думал о том, что сегодня же напишет письмо Терентию Малкову. И еще он думал, что человеку надо хоть раз в жизни решиться и обрубить все постромки, которые держат тебя по привычке, а не по желанию, на давно уже освоенном пятачке, и вот так сразу шагнуть вперед, шагнуть в эту ли черную ледяную воду или еще куда-нибудь, чтобы найти верный путь к самому себе. К делу, для которого ты явился на эту землю.