Кирилл Левин - Война

И, как бы продолжая свой прерванный рассказ, Артамонов снова начал.

— Я, значит, дома. Иду в хлев, Подхожу к стойлу, овса насыпаю и хочу уйтить. Только смотрю — и корова и конь пятятся из хлева, медленно эдак, до дверей и вон на двор… Я их загнать хочу обратно, значит, в хлев. Добегаю до них, смотрю — они в воздухе подымаются и летят. И так медленно ногами и хвостами помахивают. И вдруг они уже не корова и не конь, а риопланы… Поднялись повыше и оттелево бонбу — бряк вниз. Как грохнет, — я во сне думаю: убило… И проснулся. Смотрю — у нас недалеко от окопа чемодан шваркнуло… Ну, думаю, слава тебе, господи!

Ночью раскаты грома рвут небо и потрясают воздух. Золотые изломы зарниц ослепляют нас, на короткий миг освещая небо. Воздух насыщен запахом земли, ароматом далекой зелени и терпким озоном. Раскаты грома напоминают близкий разрыв тяжелого снаряда. Вспышки молнии разрезают синим золотом небо. Они, точно ракеты, освещают черное поле и мрак горизонта.

Летний ливень сплошной массой воды падает на сухую землю. Шум дождя так велик, что мы не слышим друг друга. Мы сбиваемся в кучи под навесы, но земля в навесах размывается и грязными струйками стекает вниз. Дождь косыми струями обливает нас. Мы промокаем насквозь. Вода потоками хлещет в окопы и задерживается в них, не успевая пойти по стокам. Мы стоим по щиколотки в воде и грязи.

Ливень продолжается до рассвета.

Мы во власти липкой, жидкой грязи и воды. В окопах вода, стены мокры, вылезть наружу нельзя, края обваливаются. Шинели, винтовки, вещевые мешки — все мокрое. Дует холодный ветер…

Дождь кончается.

И сразу же начинается канонада. В одну-две минуты на небольшом расстоянии разрывается несколько снарядов и падает у самых окопов.

Немцы открывают ураганный огонь из тяжелых и трехдюймовых орудий. Мы никогда не видели такого безумного количества снарядов. Мы никогда не слышали такого грома разрывов, такого пронзительного воя шрапнели, таких криков раненых.

Совсем близко возле нас разорвался снаряд. В сером полумраке рассвета вижу обвалившийся и разбросанный во все стороны бруствер, заваленный землей окоп и копошащуюся кучу людей…

Не успеваю рассмотреть, что там… Над головой раздается гром… На меня обваливается куча земли, и я падаю на дно окопа. Тяжелая двойная дверь, засыпанная землей и служившая навесом, отлетает в сторону.

Я, кажется, цел. Вылезаю из-под кучи земли и грязи.

Канонада усиливается. Окопы разворочены. По всему полю, близко к окопам, взлетают черные столбы с огненным стержнем. В воздухе висят и тают белые дымки шрапнели.

Я хватаюсь за торчащий край двери и вылезаю из окопа.

Из черных ям выскакивают солдаты и бегут, не сгибаясь, по размокшему полю. Окопы оставлены. Впереди рвется снаряд. Кусок огня, фонтан земли. Мы обегаем это место, будто здесь должен разорваться второй снаряд. Бегу вперед и в сторону, помня, что здесь где-то близко шоссе. Я не вижу никого из наших. Кругом чужие. Другие батальоны, другие полки. У маленькой рощицы артиллеристы успели запрячь лошадей в трехдюймовки, но орудия вязнут в грязи, и их невозможно вытащить. Офицер, надрываясь, зовет бегущих солдат помочь, но все бегут мимо.

Добегаем до шоссе. Отступают штаб полка и лазарет. Вскачь несутся двуколки, линейки, верховые, мчатся велосипедисты…

Немцы знают пути отступления. Их снаряды рвутся уже на шоссе. Убитых и раненых никто не подбирает. Валяются разбитые подводы, брошенные двуколки, убитые лошади. Мы бежим, не останавливаясь.

Я бегу с толпой однополчан.

Мне рассказывают, как убило Чайку…

Я не хочу верить… Когда? Где?

Когда Чайка увидел бегущий из окопов батальон, он выскочил из блиндажа, желая остановить солдат.

Но осколок шрапнели попал ему между глаз.

В двух шагах от него убит Былин.

Я механически бегу вместе с другими. В глазах серый туман. И в тумане смеющееся лицо веселого Былина, щелки его лукавых глаз:

«Та ну вас к бису, с вами тилько греха наберешься… Та ладно, уси тамочки будем…»

Проплывает лицо Чайки, его добрые, красивые глаза смотрят с ласковым упреком:

«Зачем же вы оставили меня одного?»

Мы бежим, потом идем и опять бежим… Мы пересекаем поле и приближаемся к другой дороге. Здесь та же картина. Солдаты, линейки, двуколки, верховые, мотоциклы…

Издали я узнаю огромную фигуру Артамонова. Он взвалил на плечи раненого и, согнувшись под тяжестью ноши, грузно шагает к шоссе. Заметив меня, он кричит:

— Что, антиллигент, устал?.. С ног валишься?.. Погоди, снесу этого, сдам в двуколку — за тобой приду!

Я верю ему. Он сильный, несокрушимый. Он знает какую-то правду, которой не знаю еще я, эта правда делает его крепким, уверенным.

Пробегаем мимо издыхающей лошади. Она поднимает голову. Ее красивый большой темно-карий глаз наполнен такой тоской, что я отворачиваюсь, чтобы не видеть его.

Над нами летят аэропланы и сбрасывают бомбы… По всему полю рвутся снаряды. Мы окружены огненным кольцом.

Я больше не могу бежать.

Почти падая, я сажусь в грязь на краю дороги. В ста шагах рвется снаряд… Но я не поднимаюсь…

Мне хочется прилечь…

Я ложусь и закрываю глаза…

Шел 1916 год, третий год мировой войны. В Берлин, в главную квартиру германского командования, приехал главнокомандующий австро-венгерскими вооруженными силами фельдмаршал Конрад фон Гетцендорф. Был теплый майский день, когда он сидел в большом неуютном кабинете начальника германского генерального штаба Фалькенгайна. Беседа длилась уже более часа. Конрад только что объехал восточный фронт, те места, где линия австро-германских позиций находилась против русских войск. Он лично обследовал состояние австро-венгерских армий и теперь был в полной уверенности, что австрийские укрепления неприступны. Он считал вполне возможным перебросить несколько австрийских дивизий против Италии.

— Вы твердо уверены, ваше превосходительство, что вам не грозит никакой опасности со стороны русских? — спросил Фалькенгайн своим неизменно любезным, но холодным тоном.

Конрад самодовольно усмехнулся:

— Я уже сообщал вашему превосходительству, что русские не имеют в Галиции никаких шансов на успех. Они и не готовятся к активным действиям. Только для того, чтобы подвезти тяжелую артиллерию, им понадобится не менее четырех-шести недель. «Русский медведь любит спать», — заключил он, давая понять этой фразой, что никто лучше не знает характера русского народа, чем фельдмаршал Конрад.

На этом разговор двух главнокомандующих закончился. Это было 28 мая.

Ровно через неделю, 4 июня, наступил день рождения австрийского эрцгерцога Фердинанда. Еще накануне вечером австрийские офицеры решили «спрыснуть» приближение столь важного события. В благоустроенных блиндажах и землянках австрийцев было шумно и весело. Празднование затянулось далеко за полночь. Пили за здоровье «любимейшего эрцгерцога». Пили во славу «победоносного австрийского и германского оружия». Пили за прекрасных дам. А потом, разгорячившись, пили за то, чтобы накласть как следует по шее русским, которые сидят вон там, в своих окопах, на расстоянии всего пятисот метров.