Анатолий Чехов - У самой границы

Старшина был жив. Он еще двое бесконечно долгих суток был жив.

Дней не было.

Ночей не было.

Был бой. Только бой…

— …Не знал я тогда,- продолжал старший лейтенант Лузгин,- удалось им или не удалось захватить остров… Тащили меня к заставе на прогоревшем плаще: в рукава винтовки просунули, полы подвязали и несут, как на носилках… Спрашиваю, ну что же с островом, что с твоим отцом, с Лавровым? А Зозуля идет рядом, головой крутит и говорит: «Ох, и дает жизни старшина, ох, и дает!.. Наш, говорит, остров. Теперь им не то что в батарею — в самую глотку клин вколотил!» Не поверил я, думал — успокаивает… Принесли меня в блокгауз, начали перевязывать, я и сознание потерял…

Машину тряхнуло на выбоине. Саша чуть не слетел с чемодана и уцепился за шершавый борт кузова. На исцарапанной смуглой руке его красовался чернильный якорь. Бросив взгляд на Лузгина, Саша сунул руку в карман.

В переднем углу кузова погромыхивала железная бочка с бензином, на ее помятый бок набегал солнечный зайчик. Слышно было, как в бочке плескался бензин, ветер доносил временами острый, приторный запах. В ногах у Саши валялась тяжелая связка лошадиных подков; клочок сена сползал с чемодана, приходилось поправлять его, чтобы не трястись на неудобной ручке.

— А когда самолеты?..- глядя на бегущую навстречу дорогу, спросил Саша.

— А потом я два дня без памяти лежал. Очнулся от грохота. Накат у нас взрывной волной сбросило, над головой открытое небо — пыль, дым, щепки летят, камни!.. Выползли мы на свет. Четыре самолета немецких разворачиваются и на остров заходят. Макашин к зенитному пулемету подскочил,- у нас дегтяревский на колесе был приспособлен,- один диск выпустил, второй поставил, наши залпами бьют, не дают им снизиться, а финны остров бомбят,- остров им, и вправду, поперек горла встал… Смотрим, задымил один, перевалился на крыло и пошел вниз, а за ним хвост, как из паровоза. Увидели они такое дело — давай на бреющем заставу утюжить. Вот тут-то и надо было Макашину в траншею прыгнуть, а он стоит у кола, колесо с пулеметом, как турель, разворачивает и прямо в лоб самолету строчит… Смелый был человек!..

Старший лейтенант замолчал. Саша подождал немного и снова спросил:

— А когда из окружения?..

— А когда мы из окружения выходили, отец твой и Лавров до последнего дня, пока нам вымпел с приказом не сбросили, не отдавали противнику остров. Двое суток дрались и ни разу ни на шаг не подпустили финнов ни к лощине, ни к батарее. Выходили мы со всем оружием, раненых несли. Лавров и тогда прикрывал нас огнем с острова — один еще сутки держался… Зозуля добрался к нему на лодке — снимать его вместе с пулеметом, а он почти без сознания: в бреду чуть не застрелил Зозулю.

Саша ни о чем больше не спрашивал. Придерживая на коленях планшетку — память отца, он сосредоточенно смотрел вперед, на дорогу, с нетерпением ожидая, когда же они подъедут к заставе, где жил и воевал его отец.

— Ну, а потом,- сказал старший лейтенант,- Нюра вот меня в госпитале на разные манеры штопала, все осколки повытаскивала, а за то, что я живым остался, замуж за меня пошла.

От улыбки продолговатый шрам на виске Лузгина стал розовой ямкой, другая ямка, природная, была у него на крепком, немного выдающемся вперед подбородке.

Нюра сидела спиной к кабинке, утонув в целой копне душистого сена, придерживая накинутую на плечи шинель. Внимательно посмотрев на задумавшегося Сашу, она стала рассказывать, как они получали пропуска на границу, как в Петрозаводске чуть не опоздали на поезд, а потом Алька кашлял в вагоне, и она боялась, что Андрей их не встретит. Заправляя под косынку выбившуюся русую прядь, Нюра, воюя с ветром, весело рассмеялась — золотистые искорки так и запрыгали в ее карих глазах, такие же солнечные, как и на погоне шинели дяди Андрея.

А за погон держался Алька.

— Папа, что воробьи делают?

— Чирикают.

— Да нет, что они делают,- работают?

— Они не работают.

— Почему не работают?

На толстых Алькиных щеках, на румяных от ветра лицах старшего лейтенанта и Нюры голубые тени деревьев сменялись розоватыми отсветами солнца, которое так и било сквозь утренние лесные испарения.

Ну разве Алька придумает дельный разговор? Еще на станции спрашивал о воробьях.

Сидевший на коленях у Альки Тобик взвизгнул и начал выкусывать блоху. Алька стал помогать ему ловить злодейку. Все засмеялись.

Саша хорошо понимал: дядя Андрей и Нюра хотят отвлечь его от грустных мыслей. А разве просто было ему проезжать все эти места, где каждая скала, каждая поляна были овеяны славой погибшего отца? Отец его был героем, лучшим пограничником, а он, Сашка, настоящей винтовки в руках не держал и вообще ничего героического еще не совершил, в пограничных делах ничего не смыслил. Да и отца он знает только по фотографии и по рассказам дяди Андрея, а так совсем почти и не помнит…

Саша задумался, глядя на бегущие у самого борта пыльные заросли малины.

А вот мать он помнит. Он помнит, как она под бомбежкой бежала с ним через улицу, упала возле горевшего дома, схватила его, закрыла собой. Он долго кричал, задыхаясь от дыма, вздрагивал от близких разрывов, обнимал ее, уговаривал встать. Подбежали какие-то люди, подхватили его, он отбивался; ему сказали, что мать умерла. Тогда он не знал, что это значит и все ждал, что вот-вот придет она и возьмет его к себе. Но она все не приходила.

Спустя год в детский сад, где он жил, пришла Нюра и громко спросила ребят, кто из них Саша Панкратов.

Саша вбежал в комнату, где любил прыгать на пружинном диване, бросился к Нюре, думая, что наконец-то пришла мама; с тех пор они с Нюрой не разлучались.

…Машина выехала на пригорок. Впереди, за прозрачными кронами сосен, синим огнем блеснуло озеро. Набирая скорость, машина помчалась под уклон, поднялась на гору, снова спустилась в низину. Озеро исчезло так же быстро, как и появилось, и теперь справа от дороги, зеленея мхами и осокой, раскинулась болотистая равнина с выстроившимися рядами и уходящими вдаль гранитными противотанковыми надолбами.

Перед врытыми в землю каменными столбами кое-где еще остались полусгнившие крестовины кольев с обрывками колючей проволоки. А слева, на гранитном косогоре, покрытом пятнами лишайников и сухими иголками хвои, поднимался высокий, напитанный смолистым ароматом и насквозь пронизанный солнцем сосновый лес.

Но вот лес поредел, потянулись горелые пустоши. Земля между обугленными деревьями была изрыта окопами, землянками и траншеями. Медленно проплыл огромный артиллерийский окоп — земляной вал, обложенный снаружи дерном, изнутри укрепленный бревнами. Два средних бревна были расщеплены и выворочены, в песчаной стенке окопа среди чахлых стеблей сорняков чернели отверстия мышиных норок.