Геннадий Семенихин - Расплата

— А я не собираюсь переходить Рубикон, — проворчал старик, но супруга его мгновенно прервала:

— Неправда. Думай о том, натягивая второй сапог на ногу, что ты тоже решил перейти Рубикон. Потому что у каждого донского казака должен быть в жизни свой собственный Рубикон. Так что остается тебе лишь русской пословицей свой дух подкрепить: «Бог не выдаст, свинья не съест». Иди, Саша. Иди и не горбись. Горбиться не подобает донским казакам.

И Александр Сергеевич, накурившись перед этим вдоволь вонючего астматического табака астматола, пошел. Нельзя сказать, чтобы ноги его были прямыми и твердыми, когда сокращал он расстояние между домом и зданием гестапо.

На первый же его стук окошко в бюро пропусков гестапо приподнялось, и оттуда выглянуло моложавое лицо человека в штатском, о котором Александр Сергеевич тотчас же подумал, что это переодетый офицер.

— Вас воллен зи? — последовал вопрос, тотчас переведенный на русский, из чего Якушев заключил, что дежурный сразу его поймет, если он заговорит по-русски, и не нужно будет мучиться в поисках немецких слов для объяснения цели своего прихода.

— Генерал Флеминг? — переспросил человек, подозрительно рассматривая ветхое осеннее пальто Якушева. — Откуда вы его знаете?

Александр Сергеевич, путаясь в словах, объяснил, что однажды был у Флеминга на приеме. Дежурный раскрыл лежавший перед ним немецко-русский словарь и, полистав его, после продолжительной паузы ответил:

— Это не имеет значений. Вы должен понимать, что к генералу не приходят, когда захотят, а приходят, когда он… сам… зовет. Сейчас… он… занят. Ауфидерзейн. — И окошко с грохотом захлопнулось.

«Значит, не суждено, плетью обуха не перешибешь», — грустно подумал Якушев и с низко опущенной головой вышел на еще малолюдную Московскую улицу. Шел мелкий моросящий дождь, смешанный с неожиданной для этого времени снежной крупой. Александр Сергеевич тупо и долго смотрел на противоположную сторону улицы и большую зазывающую афишу кинотеатра «Солей», на которой был изображен стройный красавец в гитлеровской форме, хватающий за поднятый воротник озлобленного, несимпатичного человека, очевидно советского шпиона.

Якушев хотел уже уходить, но вдруг увидел, что к стоявшему напротив гестапо «опель-адмиралу» быстрой легкой походкой подошел человек в генеральской форме и властным движением распахнул дверцу. Уже собираясь опуститься на сиденье, он оглянулся по сторонам и неожиданно остановил взгляд на Якушеве. Его красивое холодноватое лицо отразило удивление. Это был Флеминг. Несколько секунд он пристально рассматривал Якушева, как-то цепко, снизу вверх, будто бы стараясь запомнить и его утратившие цвет сношенные сапоги, и неглаженые ветхие брюки, и выгоревшее, из коричневого старого сукна демисезонное пальто, и фуражку с помятым узким матерчатым козырьком.

— О! Господин Якушев. Уж не меня ли вы тут разыскиваете?

— Вы угадали, господин генерал, — сдерживая волнение, подтвердил старик.

Но на лице у Флеминга не появилось никакой заинтересованности. Лишь сухость и утомленность бросились в глаза старику.

— Так я вас слушаю, господин Якушев, хотя и догадываюсь примерно, о чем вы будете говорить. Учтите только, что у нас на диалог не более пяти минут.

— Я быстро, — произнес Александр Сергеевич и неожиданно закашлялся.

Лицо Флеминга осветилось грустной улыбкой, и он как-то тепло пошутил:

— О! Вы уже кашляете целую минуту. Значит, на диалог у нас остается уже не пять, а только четыре минуты. Я немец, а все немцы педанты.

— Да, четыре, — качнул головой Якушев, — но я уложусь в три…

— Как говорят у вас ораторы на длинных собраниях, если им не дают слова.

— Бывало и такое до войны, — качнул головой Якушев.

— Ну, так я вас слушаю.

— Герр генерал, — переводя дыхание заговорил старик. — Вы, разумеется, знаете эту печальную историю со взрывом на станции…

— Которая горит уже третий день, и неизвестно, сколько дней еще будет гореть? Разумеется, знаю.

— В эту историю каким-то образом замешали моего бывшего ученика Дронова. Поверьте, что это ошибка… Иван Мартынович Дронов не мог. Это честнейший человек. Богатырь с нежной и наивной душой ребенка. Нельзя ли пощадить Дронова и сохранить ему жизнь?

Флеминг, глубоко вздохнув, качнул головой:

— Я ждал от вас этого вопроса, господин Якушев. Благодарю за то, что вы его задали за две минуты. Это хорошо, потому что вы иначе поступить не могли, коснувшись этой большой драмы. — Он заложил руки за спину и выпрямился так резко, что фуражка с узкой тульей, как показалось Александру Сергеевичу, качнулась на его голове. — Господин Якушев, я не из робкого десятка, как принято говорить у ваших соотечественников, — начал он сухо, — но есть обстоятельства, при которых самый выдающийся храбрец оказывается, как это сказать… бессилен. Извините, но я ничем не могу помочь. В жизни, как на поле боя… всегда надо выбирать главную цель, а не второстепенную, потому что, избрав второстепенную, ты непременно потеряешь в главном. Не исключено, что когда-либо потом вы поймете меня, Александр Сергеевич. А сейчас я только солдат и хочу по-солдатски говорить одну лишь правду. Факты замкнули свою цепь, и защитить Ивана Дронова, увы, невозможно. Одно могу лишь сказать… Ваш ученик — это достойный человек.

— Но что такое факты, — тяжело дыша произнес Якушев. — Факты — это тот же самый калейдоскоп, в котором камешки сбиваются не в ту сторону, в какую надо.

— О да, это вы очень образно сказали, — печально улыбнулся Флеминг. — Но на мне мундир немецкого генерала, и это лишает меня возможности каким-либо образом помочь господину Дронову, хотя сейчас именно туда я и еду… Из двух целей надо всегда избирать наибольшую. Запомните, Александр Сергеевич… Возможно, впоследствии эти мои слова вы вспомните и поймете. Война — это время жестокостей. И еще одно должен прибавить… Приговор по делу о пожаре на станции будет утверждаться в Берлине. Прощайте, Александр Сергеевич.

Флеминг вдруг приблизился к Якушеву, обхватил его за плечи и на мгновение, только на одно самое короткое мгновение, прижал к себе.

— Прощайте, — повторил он еще раз с непонятной дрожью в голосе.

Синий «опель-адмирал», стрельнув дымком отработанного газа, умчался, а Якушев, оставшийся безмолвно стоять на тротуаре, грустно подумал: «Почему Флеминг ни разу не сказал мне „До свидания“, почему он два раза сказал „Прощайте“? Что он имел в виду?»

Красный туман обволакивал сознание. Лежа на боку, Дронов сгорал от острой палящей боли. Окружающие предметы, подернутые зыбкой пеленой, двоились и то отступали в глубь сырой подвальной комнаты с плесенью и паутиной под низким потолком, то надвигались на него. На стенах он видел глубоко вбитые штыри и наброшенные на них какие-то непонятно для чего предназначенные кольца и цепи с мелкими звеньями и витые кожаные плетки. Из угла скалилась каминная печь, в которой лежали раскаленные щипцы. В этом хаотическом нереальном тумане Дронов неожиданно увидел склонившегося над ним светловолосого немца в форме генерала СС с правильными чертами лица и Железным крестом на черном френче. Дронов плохо знал немецкий язык, но почти все сказанное этим человеком разобрал: