Геннадий Семенихин - Расплата

Александр Сергеевич долго вдыхал в себя густой аромат коньяка, затем отчаянно махнул рукой с видом плохого пловца, который лишь по принуждению бросается в воду, выпил, смакуя, половину хрустальной рюмки.

— Какая прелесть, — громко прошептал он и несколько раз кашлянул, отчего его пепельного цвета лицо тотчас покраснело. — Вот видите, я же говорил, — заметил он, как бы извиняясь. — Вероятно, мне слишком поздно показываться в светском обществе. Я уже воспринимаюсь как некое ископаемое.

Флеминг укоризненно покачал головой:

— Зачем же так, Александр Сергеевич. Какое вы ископаемое, если с таким жизнелюбием относитесь к этой божественной влаге, если так упрямо отстаиваете свою точку зрения на кровавые события войны. Скажите, — вкрадчиво продолжал он, — а вот если бы перестала существовать наша нынешняя Германия, с рейхстагом, фюрером, национал-социалистской партией, и вместо нее появилось бы другое германское государство, с демократическим парламентом, президентом, новой конституцией, ваша бы страна такую Германию восприняла бы?

Якушев перестал жевать и грустно улыбнулся:

— Я не Верховный Совет, но думаю, что отношения между нашими странами изменились бы.

Флеминг задумчиво побарабанил костяшками пальцев по столу:

— Вот видите, как мы дружно истребляем бифштекс, пьем кофе с коньяком, а ведь нас братьями не назовешь, потому что мы по разную сторону баррикад.

— Да, не назовешь, — вырвалось у Якушева настолько решительно, что он с опаской покосился на собеседника, но ничего, кроме холодной усмешки на его тонких губах, не обнаружил. Как ему показалось, голубые глаза немца стали строгими. «А что как он возьмет сейчас, вызовет стражу и отправит меня в подвал?» Не может же быть, чтобы в этом здании не было подвалов. Но усмешка погасла в глазах эсэсовского генерала, и они снова стали безотчетно грустными.

— Скажите, герр Якушев, — обратился он, — а если бы у вас не было астмы и мы бы встретились на поле боя, вы бы в меня стреляли?

— Безусловно, герр генерал.

— И даже могли бы меня убить?

— Вероятно, если бы это произошло до нашей встречи.

— А если бы после нее?

— Тогда едва ли бы.

— Почему?

Александр Сергеевич поднял голову, в упор посмотрел на него блеклыми водянистыми глазами. «Странный немец, — растерянно подумал он. — Послала же мне судьба такого».

— Вероятно, потому, что вы мне понравились, — сказал он вслух.

— Спасибо за комплимент, — усмехнулся немец, но тотчас же посерьезнел: — Скажите, если мы с вами ведем разговор на полных оборотах откровенности, а что вы думаете о финале этой большой войны? Не опасайтесь, что в моем кабинете действуют вмонтированные в стол или стену звукозаписывающие аппараты. Здесь они включаются только по моему приказанию.

Александр Сергеевич глубоко вздохнул. На усталом, сером от недоедания и болезни его лице промелькнуло усилие, будто он хотел что-то вспомнить и не мог.

— Есть такой древний афоризм, — вымолвил он наконец. — «Перейдя реку, разрушится большое царство». Так один знаменитый древнегреческий оракул изрек.

— Царство большевиков? — быстро подхватил Флеминг.

— Царство фашистов, — покачал головой старый Якушев, и наступило тягостное молчание.

Флеминг загадочно усмехнулся, а собеседник, опасаясь быть непонятым, поспешно стал объяснять:

— Послушайте, генерал… Вот мы, два индивида, предположим, хорошие соседи и, как это говорится, дружим семьями. И вдруг я совершил бы по отношению к вам неблаговидный поступок. Ну, скажем, подкрался бы сзади и, ни слова не говоря, вонзил бы вам нож между лопаток. Могла бы ваша семья любить меня и уважать после этого?

— Нет, разумеется, — усмехнулся холодно немец. — Однако и ваша собственная семья не пришла бы в восторг после этого.

— Согласен, — подтвердил Якушев. — Подобное и в отношениях между нашими народами произошло. Если бы ваш Гитлер их не перессорил своим вероломным нападением, мы бы могли дружить века.

— Однако зачем же все сваливать на Гитлера? — прищурился Флеминг. — Ведь вы же, большевики, отрицаете роль личности в истории?

Якушев неодобрительно покачал головой:

— Неверно. Я плохой марксист, но обязан напомнить, что на определенных рубежах истории роль личности колоссальна. Порою от нее зависит все.

— Например?

— Например, идти или не идти войной на сопредельное государство. Обрекать собственный народ на неисчислимые бедствия или нет.

Лицо Флеминга сделалось холодным, глаза задернулись непроницаемой пленкой. Она упала на них словно занавес после последнего действия. И в следующем его вопросе снова прозвучала растерянность:

— А как вы относитесь к нашему Гитлеру? Можете говорить о нем что угодно, это вам ничем не грозит. Я не веду допроса, мы просто беседуем.

Якушев опустил придавленные болезнью плечи, сомкнул на коленях руки, будто полюбоваться решил вспухшими на них венами.

— Генерал! Вы хотите знать, кто такой ваш Гитлер?

— Допустим.

— Гитлер — это Чингисхан с мотором. Он решил, что со своими «юнкерсами», «мессершмиттами» и «тиграми» завоюет весь мир. Со времен Юлия Цезаря такие завоеватели появлялись на земном шаре не однажды, и большими тиражами, но судьба у них была одна и та же. Канули в вечность.

Флеминг положил на колени холеные руки с перламутровыми ногтями и повторил следом за гостем:

— Канули в вечность… Но подарив истории свои имена. Не так ли, Александр Сергеевич?

— Так, — повторил Якушев сухими губами. — Но ведь эти имена остались в истории символом насилия и бесчеловечности. Атилла, Калигула, Чингисхан. Список этот можно было бы продолжать до вечера. Немцам не станет легче оттого, что Гитлер в него неминуемо попадет.

— Гм-м… — покачал белокурой головой немец. — А как, по-вашему, Гитлер в этот список попадет?

— Но ведь это же не допрос, — усмехнулся Якушев.

— Не допрос, а всего-навсего вопрос, — поправил генерал и вдруг с неизбывной горечью подумал: «Какая меж нами разница. Я — молодой, здоровый, сильный, но обреченный на гибель, и он — чахлый, сломленный болезнью, но не сломленный духом».

Якушев пожал плечами.

— Хорошо, я скажу, — промолвил он после томительной паузы. — Однажды толстый бюргер встретил на своем пути вашего знаменитого земляка Вольфганга Гете и грубо закричал: «Я никогда не уступаю дорогу дуракам!» «Зато я это охотно делаю», — ответил Гете и посторонился.

— Не понимаю аналогии, — пожал плечами Флеминг, удивленно подняв брови.

— Как мне кажется, — кашлянул Александр Сергеевич, — ваш вождь Адольф Гитлер употребил однажды такое выражение в адрес истории, и ему показалось, что она посторонилась. Однако он так и остался далек от мысли, что, сделав это, история открыла ему дорогу лишь к собственной гибели.