Илья Вергасов - Героические были из жизни крымских партизан

— Выкладывай, Македонский.

— Божий свет не без добрых помощников.

— Кто он?

Пришел комиссар Василий Черный, вытянулся на лежанке, пахнущей свежим сеном.

— Фу, ножки мои гудят по-стариковски.

— Поговорили? — спросил Македонский.

Черный поднялся, посмотрел на меня.

— Речь о мельнике, ну который прилепился к нам в шурынской мельнице. Помните?

— Еще бы!

— Через него путь к железной дороге. Вот так. — Комиссар знал мельника давно как хорошего специалиста, но человека нелюдимого.

Пока мельника держали особняком, в отрядные секреты не посвящали. Он хорошо знал свое место и любопытства ни к чему не проявлял.

— Ему можно доверять?

— Нужно.

— Старший брательник мельника — будочником на той дороге. И живет прямо у переезда. Вот так-то. — Черный замолчал, зажал губами соломинку.

Мы с Македонским глядим на комиссара: что он скажет окончательно? А Василий Ильич, не скорый на решение, всегда осторожный, молчит, будто испытывает наше терпение.

— Да ты как думаешь? — уже горячился Македонский: ему не терпится получить немедленное «добро» и сейчас же закрутить дело, чтобы пыль столбом пошла.

Черный, по привычке поджав губы, все еще прикидывает «за» и «против».

— Он же мог убежать! Ан нет, помогал нам мукичку перебрасывать на тот берег, — подсказывает Македонский.

— А что ему оставалось делать?

Македонский с отчаянием обращается ко мне:

— Ты начальство главное — приказывай.

Хитер, бес, ведь он в душе уже решил положиться на мельника, а сейчас ищет только официального согласия комиссара. Тут он до конца пунктуален, ему необходимо комиссарское согласие во что бы то ни стало — так уж заведено. А Черный ждет, что я скажу.

— За мельника! — отвечаю ему.

— Видал? — хлопнул ладонями Македонский.

— Попробуем, — соглашается комиссар, кричит: — Иван Иванович, бегом за мельником и ко мне!

Появляется Иван Суполкин, а с ним и мельник в рабочей одежде, низенького неприметного роста, на вид лет тридцати пяти и, видать, болезненный — лицо с желтизной.

— Давно бывал у брата? — допытывается Македонский.

— За два дня до нападения на мельницу.

— Где он работает?

— Известно где, будочником, на железке.

— Как он с оккупантами?

— Водится, — коротко бросил мельник.

— А ты? — вмешивается комиссар.

— А на кой ляд я пришел сюды, в лес?

— Привел случай.

Мельник поднимает голову, строгим голосом:

— А я давно ждал его — вот что я вам скажу! Дуся моей жене все выложила, а та — мне. И держал я муку на мельнице, а румынам все брехал: машина поломалась, не смолол еще… Вот и весь мой «случай», товарищ Черный.

Македонский нервно потер подбородок — первый признак признания собственной вины:

— Ты уж нас строго не суди, время такое… Надо к брату идти, подразведать, что и как.

— Приятности мало, коли надо… Не знаю лишь — выйдет ли?

…На третьи сутки мельник вернулся в отряд. Он побывал у брата, не выдавая себя, разузнал: немцы дорогу охраняют, но не так, чтобы шибко. Главная беда — трудно подобраться к цели. Надо шоссе переходить, по степи шагать. Охранников туча тучей. Мельник сам чуть не попался в лапы фельджандармов, выручило только случайно сохранившееся у него удостоверение, выданное румынским штабом.

Как же нам быть?

Через час явился в командирскую землянку Иван Суполкин — выбритый, с белым подворотничком на гимнастерке, собранный такой.

— На парад, Ваня? — подначил Македонский.

— На железную дорогу.

— Так-таки прямиком?

— А что, командиры? Знаем дорогу, охрану, знаем, что фрицы через пятое на десятое патрулируют линию, наконец, там брат нашего человека — мельника. Эшелон на воздух — жив не буду.

Убедительно говорил Иван Иванович.

Македонский, сжав кулак, тряхнул им:

— Под лежач камень вода не бежит! Сколачивай диверсионную группу, Ваня! Ты — старшим, мельник да еще двоих — все!

Они вышли из леса, день отлежались под кустами, а когда полностью стемнело, зашагали на север. Темнота была жуткая, будто в бочку с дегтем попали. Шли без остановки, долго шли. По времени уже должны были быть близко к железной дороге. Но никаких признаков. Пришлось снова прятаться в кустах, спать на прогретой, пахнущей чабрецом земле. Рассвело, и будка стала видна и дорога — бродили-то рядом, оказывается.

Рискованно было, конечно, мельника посылать к брату, но другого выхода не было. Кроме всего, уж очень животы подвело, особенно у Ивана Ивановича, любителя «подзаправиться».

Мельник вернулся с благополучием, даже буханку хлеба принес, зеленого луку в палисаднике надергал. В общем, стало веселее…

Уж если что втемяшилось в голову Ивана Ивановича — колом не вышибешь. А втемяшилось: взять сейчас же да с Петром ввалиться в гости к будочнику, а там черт не выдаст — свинья не съест!

И пошли, низко пригибаясь к земле, сразу в будку.

Увидел Иван Иванович дядю и чуть тягу не дал: здоровенный, лохматый, ручищи — во!

Этот самый дядя накинулся на мельника, брата своего:

— Чего ты шлендаешь, шибздик? Сказал тебе — уматывайся!

Иван Иванович на него:

— Ты вот что, милый гражданин, к тебе пришла Советская власть, и не бузи… Ребята, — это к партизанам, — будем здесь базироваться. А ты, браток, никуда не смей и носа сунуть!

Будочник аж руками развел: такого нахальства он не ждал.

— Вы кто же такие будете, а?

— Партизаны советские, и твой брательник Петро — партизан. А ты вот кто?

— Российский человек! А что Петька партизан — чудно, ядрена корень.

— Чучело ты! — взъерепенился уже сам Петр Иванович.

Будочник поднялся да с размаху кулаком Петра… Тот и отлетел в самый угол.

Иван Иванович на него автомат.

— Застрелю! Не имеешь права, гад! Немецкий служака, холуй! — вскипел Суполкин. — Молись, сволочь!

Будочник замер, даже попятился, глаза налились кровью.

— Служака, говоришь?! Такой паскуде служить, да? Ты думаешь, немца я не бил? Идем, герой! И ты айда! — Он поддал под зад Петру Ивановичу и выскочил из полутемной будки.

Забежал в сарайчик, зажег фонарь, сунул его в руку Петру:

— Свети!

И начал расшвыривать землю. Стало вырисовываться что-то похожее на очертание человеческого тела.

— Смотри, партизан, смотри, Петя, на господина офицера.

— Это ты его, Гаврюшка? За что же?

— За длинные руки, ударил меня по лицу, сволочь… А другой — под скирдой лежит. Немец — дорожный техник… Все выкаблучивался, душу мотал, паскудина… Но тот маленький, того с одного маха…

— Гаврила Иванович! Давай взорвем эшелончик — и к нам, в лес, в отряд? — предложил Иван Иванович.