Ольга Маркова - Кликун-Камень

Привязав лошадь к сосне и бросив перед ней охапку сена, приехавшие направились к кучам. Неожиданно Иван остановился, задержал товарища:

— Подожди!

Из-за кучи несся женский смех и мужской приглушенный голос:

— А что вы смеетесь? Верно я говорю: утекла водица, в ручей не воротится! Ох, и много я вашего брата прозевал! Глаза разбегались! Пока оглядывался, годы прошли!

Лицо Ивана светлело, расплывалось в улыбке.

— Что ты? — начиная улыбаться и сам, спросил Киприян.

— Подожди…

За кучей продолжали смеяться:

— Как же ты, Семен, без бабы-то обходишься?

— Так ведь как? Сирота и пуповину сам себе режет!

— Он. Большеголовый… Немцов! — сказал Иван.

— Какой Немцов?

Но Иван, не слыша вопроса, бросился вперед.

Девушки при виде незнакомого скрылись.

Заросший густой бородой, весь в угольной пыли, Немцов был неузнаваем. У него белели только глаза и зубы.

— А я по поговоркам тебя узнал! Никто их столько не рассыпает, как ты! — тряся друга за плечи, заглядывая ему в глаза, смеялся Иван. — Да как же ты сюда попал, ведь ты на Север удрал?

— Надоело, знаешь, там с солью возиться! В сердце и без того соль… Сам-то ты как здесь? Ведь тебя…

Иван приложил к губам палец.

Немцов поправился:

— Ведь тебя женить хотели!

— Невеста от меня отказалась…

— Ну, опять-таки, играешь с кошкой — терпи и царапины… А как там Стеша живет, не знаешь?

— Она все в той же церкви поет.

— Верная. А в семье как у тебя? Маша замуж не вышла?

— Выходит, но боится: братишка Миша у нее на руках!

Немцов понял. Значит, Миша — партийная кличка Ивана.

Оба рассмеялись.

— Маша летом ко мне приезжала, рассказывала, что в Верхотурье большая радость: царица Александра Федоровна в дар обители пожаловала для священников ризы, стихарь, подризник, пояса да набедренники, две пары поручей и воздухов на святые дары… И все это сделано из платья ее императорского величества, в котором она была одета в день коронования!

— Несешь опять?

Семен огляделся. Около них стоял Ермаков и весело смеялся. Немцов, обращаясь к нему, сказал:

— Так уж, видно, ему на роду написано: упал в воду, так дождя не бойся!

— Ну, а ты-то как… боишься дождя или не боишься? — Иван посерьезнел.

— Так ведь привык уж…

— Здесь как, часто мочит?

— Мало нас здесь. Прячемся, как кроты, за кучами-то… Дождик-то и не достанет…

— Яснее говорить нельзя?

— Идите к лошади. Я за вами, а то у нашего мастера одно ухо длинное…

Усевшись в сани и закрывшись шубами, все трое зашептались «яснее».

— Кооперация здесь есть?

— Мы все пайщики, — неожиданно раздражаясь, сообщил Немцов. — Ларек сюда выезжает два раза в неделю. Цены — не подступись!

— То-то и оно! Ну, ты с детства понятливый был, разберешься без нас, что делать. Гармонь-то с тобой?

— Она без меня — никуда!

— Помогает? Вот мы для нее тебе песен подбросим!

…Разговор о кооперативе в последние дни среди рабочих не прекращался. Особенно сердились женщины.

— Слышь, Лукьяновна! Что это ты от дочери из Перми сатинет ждешь? Разве здесь, в «трудовой»-то, не купишь?

— Да ведь здесь сатинет-то четыре гривны аршин, а в Перми — две гривны!

— А я башмаки здесь за три целковых купила. А послышу, в Екатеринбурге всего два целковых им цена! Вот тебе и «трудовая» кооперация!

— Обдирают нашего брата со всех сторон!

Рабочие негодовали уже открыто, требовали отчета, смены правления кооперации.

Сопротивляться этому администрации завода было невозможно: кооперация считалась рабочей.

Подпольщики старались не пропустить возможность легализовать свою работу.

В новое правление кооперации вошли они в большинстве. Иван Малышев был избран в ревизионную комиссию. Избрали до десятка уполномоченных.

В лавке с утра до ночи теперь толпился народ.

— Смотрите, бабы, жакетка-то всего пять рублей, а я, дура безмозглая, семь отдала, хоть реви! Целый год на нее копила!

— Ну, теперь цены божеские!

Иван, радуясь вместе со всеми, думал:

«Дали бы нам подольше поработать, тогда бы мы доказали, все поняли бы, как заводчики надувают рабочих».

Долго работать им в кооперации не дали.

В один из вечеров Иван разбирал литературу, полученную из Перми, и ждал Федю Смирнова, чтобы сдать ее для распространения по списку. Список на тонкой папиросной бумажке лежал перед ним. Услышав шаги, он спросил:

— Что долго, Федя?

Подняв голову, немедленно скомкал список и взял в рот: в комнату вошли два полицейских, стремительно подскочили к столу, начали разглядывать книги по корешкам:

— Так-так… Чернышевский… Герцен… Издания «Донской речи»… Взять! — и сшибли книги в мешок. Иван, стараясь проглотить список, с тоской думал: «Хоть бы Федя не приходил! Ах, хоть бы он не пришел сейчас!»

Федя пришел. Один из жандармов стал у дверей. Федя тяжело опустился на табурет. Иван одобряюще улыбнулся: у парня первый арест! Где-то в глубине заныло: «Хоть бы не в Николаевские роты!»

С улицы послышался грозный окрик:

— К кому?

И голос Киприяна:

— Монтер я… вызвали свет починить…

— Уходи, свет здесь горит!

Сердце облила радость: Киприян ушел, успеет предупредить товарищей.

Однако радость была преждевременной: все члены партийного комитета в эту ночь были арестованы и увезены в Нижний Тагил…

Вот она, вотчина Демидовых, Нижний Тагил.

Перед выходом из вагона на арестованных надели наручники.

Цепи! Этого еще Иван не переживал.

С вокзала вели по широкой Салдинской улице. Группа надеждинских большевиков держалась дружно. Их шесть человек. Весь город развернулся перед ними, раскинувшись по берегам реки. Плотина, огромный пруд, храмы, часовни. Ниже реки огромные доменные печи выпускали клубы черного дыма. За ними — правильные ряды заводских корпусов.

Чувство, что ты опять не принадлежишь себе, угнетало все сильнее.

— Ах, жаль, что нас взяли. Время-то сейчас важное: построили железную дорогу, промышленность растет… — шептал Иван, — а рабочие живут так же плохо… Нам нужно бы это использовать…

— Не разговаривать! — неслись по колонне окрики конвоиров.

Сентябрь стоял сухой. По дороге ветер перекатывал желтые листья.

Обгоняя партию арестованных, бежали дети и кричали:

— Ребя, гли, опять каторгу ведут…

Из толпы, собравшейся по обочинам дороги, выскочил мужик в рубище, с открытой грудью, поросшей рыжей щетиной. И лицо его до глаз заросло рыжими космами. Идя рядом с партией арестованных, он пел хриплым простуженным голосом:

Арестанты одобряли песенника криками:

— Давай, давай! Хорошо поешь!