Ольга Маркова - Кликун-Камень

— Что ты? О чем?

Иван радостно глядел на учителя, улыбался и молчал.

Дома, стоя у стены, Кирилл Петрович начал читать стихи, покачиваясь, разрубая руками воздух. Голос гудел сильно и резко. Комнату, казалось, заполнили некрасовские мужики с котомками, пустившиеся на поиски счастливого человека, строившие железную дорогу:

Год назад эти стихи казались Ивану простыми. Теперь же в них была для него сила, помогающая борьбе.

— Поэзия! — учитель неловко улыбнулся: — Поэзия — это любовь к страдающему, обиженному человеку… — Кирилл Петрович пробежал по комнате, напевая:

На другой день, вернувшись с курсов, Иван увидел учителя сидевшим у окна в пальто, в шапке, в калошах на старых ботинках…

— Ждете Наденьку? — спросил Иван.

— Жду ареста, — строго и гордо ответил тот. — Ночью полиция начала выдергивать людей, которые участвовали в учительском протесте… Я готов, раз я участвовал, я готов… — внезапно голос Кирилла Петровича пал до шепота: — Но если без меня придет Наденька, ты, молодой человек, успокой ее. Скажи, что я пострадал за правое дело… — глаза его увлажнились.

— Да, может, вас не арестуют! — попробовал успокоить его Иван.

Кирилл Петрович подскочил:

— То есть как не арестуют?! Должны!

Его не арестовали. Напрасно ожидая, он оброс седой щетиной и был, кажется, обижен, что его участия в демонстрации никто не принял всерьез.

Шел шестой год. Учительские курсы должны уже были бы закрыться, но из-за волнений в городе занятия то и дело прерывались.

От Юрия Иван узнал, что члены комитета партии большевиков Андрей Юрш, Александр Борчанинов прошли по цехам Мотовилихи, призывая рабочих бросить работу.

— Хоть бы в лицо их увидеть, спросить, что надо делать. Мы с тобой только пишем прокламации! — ворчал Иван, идя с Юрием Чекиным. — Я во сне даже пишу: «Вместо игрушечной конституции потребуем демократическую республику, которая обеспечила бы рабочему классу свободную борьбу за его мировую конечную цель — за социализм!» Давай поищем Александра Борчанинова. Может, и мы нужны будем, Юрка?

Как всегда, бродя по берегу Камы, они зашли далеко, где не слышно городского шума. Юрий спросил:

— Слыхал об Александре Лбове? Рабочий с Мотовилихи. Убежал от преследований в лес, сколачивает партизанский отряд. Не очень он грамотный. Только сельскую школу окончил. Отец его сотским был, — Юрий подтолкнул друга локтем. — Могу доверить тебе: хочу махнуть ко Лбову.

Сосны в зыбком тумане, казалось, оторвались от земли и плыли по воздуху. Голубое солнце поднималось над притихшей землей. Хотелось глубоко вдыхать прозрачный воздух, смотреть и на сосны, и на солнце, запоминать. Взглянув на друга, Иван испугался: так побледнел тот. Он сказал:

— Знаю я от Кирилла Петровича о Лбове. Говорят, что какие-то анархисты, бандиты, что ли, подались к нему. А он всех берет. Грабить начали. И ты, значит, тоже будешь грабить?

— Нет, я буду агитировать. Махнем вместе, а?

Иван твердо возразил:

— Не-ет, я должен вначале многое понять…

На углу Иван опять встретил белошвеек. Хохотушка была ярко накрашена, с насурьмленными бровями. Она глядела на Ивана не с обычным лукавым озорством, а зазывая. И не смеялась.

Она сказала:

— Пойдем, паренек, со мной…

Теперь подруга подтолкнула ее локтем:

— Оставь, Лизка, он ведь еще маленький…

— Ну что ж, в постели у меня подрастет…

Иван не понял всего, о чем она говорит, но в ужасе от ее бесстыдного взгляда отпрянул.

Мотовилиху закрыли. Партийный комитет требовал уплатить уволенным рабочим двухнедельный заработок, призывал к массовой политической стачке.

Около десяти тысяч рабочих «гуляли». Растерянности не было. На митингах были внимательны, деловиты, словно каждое слово, сказанное большевиками, указывало выход из положения. Они учились. Учился и Иван.

По вечерам, рассказывая учителю о том, что видел за день, он уверенно говорил:

— Завод откроют… иначе народ совсем обнищает… побоятся не открыть…

— Как ты вырос, мальчик… Мне кажется, что ты уже знаешь такое, чего не знаю я.

Завод и в самом деле скоро открыли. Волнения же в Мотовилихе не прекращались. Солдаты и казаки старались разгонять демонстрантов.

Над малой проходной пушечного завода вился красный флаг.

На горе Висим по ночам пылали костры. По улице Каменной строились баррикады.

Курсы возобновили занятия. Но это теперь не радовало Ивана.

— Теряем время, — говорил он Юрию. — Там баррикады, засады… а мы… хоть бы патроны подавать…

Снова падал снег, слепил лица, скрипел под ногами. Но эта перемена не радовала, как раньше.

Юрий смотрел на Ивана насмешливо.

— А мы со Лбовым сразу царя свергнем!

— Да что вы одни-то… надо со всеми вместе!

Дома еще в прихожей Иван услышал женский голос, дрожащий и старый.

— Понимаешь, Кирюша, ведь он очень темен. Слова до него не доходят…

У хозяина гости? Иван, прислушиваясь, остановился у вешалки.

Выглянул Кирилл Петрович, обрадованно воскликнул:

— Ванюша! Вот кстати! А у меня Наденька!

Сердце Ивана вздрогнуло: вот с кем он поговорит, она поймет. Когда человек много страдает, он все может понять!

Быстро сбросив пальто, он вбежал в столовую.

Кирилл Петрович уже сидел за столом, прямой и важный. Лицо его было счастливо, как лицо человека, нужного кому-то.

Напротив сидела толстая старуха с двумя подбородками, пухлые пальцы были унизаны кольцами. Держа на ладошке блюдечко, она дула в него.

Иван оторопело остановился. Может быть, Наденька схоронилась в комнате хозяина?

— Знакомься, Ванюша, — торжественно сказал Кирилл Петрович. — Это — Надежда Васильевна! Наденька. Моя невеста в прошлом.

«Наденька» доставила блюдце, замахала пухлыми ручками на «жениха», томно, расслабленно произнесла:

— Не надо вспоминать, Кирюша!

Оба они прослезились, засморкались. Иван в замешательстве пролепетал:

— Очень рад… — А сам озорно подумал: «Не очень же высосали ее переживания», — и сел в кресло, к окну.

С улицы раздался дикий женский вопль:

— Сенечку моего… Сенечку у-убили! Разбойники из леса Сенечку убили…

Иван увидел в окно простоволосую бабу. Она бежала, нетвердо ступая по дороге, болтаясь из стороны в сторону, точно пьяная, и кричала беспрерывно:

— Сенечку-у…

Наденька отхлебывала чай, сосала сахар, мелкими кусочками кладя его в рот.

— На улицу выходить стало страшно!..

Кирилл Петрович порывисто успокоил:

— Я провожу тебя, Наденька…