Борис Васильев - Офицеры

— Если бы я не знал тебя, майор Алеша, я бы решил, что ты — завистник, — вмешался тамада. — Но в тебе нет зависти, а есть тревога за друга и особая манера предостережения.

Офицеры рассмеялись.

— Но ты вовремя выделил среди нас Ваню Трофимова, — сказал тамада и встал. — Вряд ли за нашим столом найдется человек, у которого не пал бы смертью храбрых кто-либо из близких на Великой Отечественной войне, но… — тамада сделал паузу и поднял палец… — но только у Вани Трофимова погибли и отец, и мать. Только у него отец никогда не видел сына, а у Вани остались только их школьные фотографии. Так поднимем же бокалы, товарищи офицеры, за всех, кому не суждено было вернуться с войны. Вечная им слава, низкий поклон и вечная наша память.

Офицеры вытянулись, как на смотру, и медленно, торжественно осушили бокалы.

С пирушки Иван и майор Алексей возвращались поздно. В метро было гулко и пусто, уборщицы уже запустили свои громоздкие пылесосы, и у края платформы стояли только две припозднившиеся девушки.

— Следовательно, ты отрицаешь сам смысл героизма, — сказал Алексей, останавливаясь подле девушек и продолжая начатый спор. — По-твоему, в героизме есть нечто аномальное.

— Столько же, сколько и в гениальности, которая всегда есть аномалия естественного существования. Так и героизм есть самоотречение, мгновение, когда человек во имя исполнения долга или спасения других людей становится нравственно гениальным. Если вовремя подавить огневую точку, солдату не придется заслонять ее собственным телом, разве не так?

— Ну, знаешь, в бою могут возникнуть любые неожиданности, Ванюша.

— Могут, но их надо просчитывать и пытаться заранее свести к минимуму. Именно в этом и заключается долг офицера, как мне кажется. Исполнение его…

— «Пусть каждый исполнит свой долг», — с чувством процитировал майор. — Так, кажется, звучал приказ адмирала Нельсона перед Трафальгарским сражением? Кто тебя учил военной истории?

— Дед. Сначала в одиночку, а потом они принялись за меня вкупе со вторым дедом. И вечно спорили…

— Ой!.. — растерянно воскликнула белокурая девушка.

Из ее рук неожиданно выскользнула сумочка и упала на рельсы.

Из туннеля уже доносился гул подходившего поезда, но Иван не задержался ни на долю секунды. Он тут же спрыгнул на пути, поднял с рельсов сумочку, протянул девушке…

— Руку, Ванька!.. — крикнул майор.

Поезд уже показался из туннельной дыры, когда сильная рука друга буквально выдернула капитана Трофимова из-под колес на платформу.

Уже оглушительно свистела дежурная, уже бежал милиционер, и уборщицы побросали свои машины.

Но все четверо-двое молодых людей и две девушки — успели вскочить в распахнувшиеся двери вагона, которые захлопнулись перед самым носом рассерженной не на шутку дежурной.

А потом белокурая девушка и капитан Трофимов отправились в театр имени Ленинского Комсомола. Шел знаменитый в те времена «Тиль» с Караченцовым в главной роли.

А потом был зал Консерватории, где звучала Шестая симфония Бетховена. Белокурую девушку, так вовремя уронившую сумочку на рельсы, звали Леной.

А потом был Первый концерт для фортепьяно с оркестром. И Лена с Иваном, затаив дыхание, слушали Вана Клиберна.

Теплым летним вечером из Концертного зала расходилась публика.

— У меня никогда не было такой счастливой сессии, — сказала Лена Ивану, когда они вышли на площадь Маяковского. — И на экзаменах мне — тьфу-тьфу — везет, и… И вообще.

Она смущенно засмеялась и взяла Ивана под руку.

— У меня тоже, — сказал он. — Жаль, что дня на три-четыре нам придется расстаться.

— Ты уезжаешь к родным?

— Нет, в деревню. Ненадолго.

— Командировка? Или это секрет?

— Просто я получил письмо от бабушки. После долгой переписки с архивами ей все же удалось узнать, где погибла моя мама.

— Я понимаю, — она помолчала. — Но все же рискну показаться бестактной. Возьми меня с собой, Ваня. Пожалуйста. Может быть, тебе будет хоть чуточку легче.

— А как же очередной экзамен? — Иван остановился и взял ее за плечи.

— Я договорюсь. Ты как-то сказал, что ничего нет на свете важнее дружбы.

— Ленка! — он благодарно прижал ее к груди. — Завтра я беру три билета.

— Почему три?

— Потому что ничего нет на свете важнее дружбы…

Кто из них первым поцеловал другого, они так никогда и не смогли вспомнить…

Летний вечер. В сторону заходящего солнца шел пассажирский поезд.

Маленькая смоленская деревенька затерялась среди бедных полей и бесконечных березняков. Серые, кое-как отремонтированные, а то и вовсе заброшенные избы, среди которых новые постройки можно пересчитать по пальцам одной руки, потому что заросших пожарищ с остатками печей куда больше.

В деревенской избе сидели Иван, Лена, Алексей и сама хозяйка — весьма пожилая женщина, постаревшая не столько от прожитых лет, сколько от пережитых бед. Пили чай из самовара, а на столе, кроме скромного деревенского, красовалось и непривычное для этих мест московское угощение: печенье, конфеты, вафельный торт, что-то еще.

— Наша земля издавна на костях стоит, — говорила хозяйка. — Сынку моему Бог германскую землицу уготовил, а муж — здесь, в родной своей.

Она помолчала, и все молчали, понимая, что это как бы пролог к рассказу об общей беде.

— Много мы тут повидали, а девушку ту помню, — вздохнула хозяйка. — Конец марта был, поля протаивать начали, ручьи побежали, когда ее привезли. До того бои были, немцы Семин лес со всех сторон обложили, а в ту ночь стрельба закончилась. Тихо стало, и вышла я, помню…

Немцы сгоняли народ на площадь перед бывшим зданием колхозного правления. Больше всех усердствовал переводчик из русских.

Посреди площади уже стояла Маша. Почерневшая и измученная, босиком на талом снегу. А за редкой цепочкой окружавших ее немцев в темную единую массу сгрудились жители. Громко плакали дети и тихо, приглушенно — женщины.

Офицер о чем-то спросил Машу, но она медленно покачала головой, отказываясь отвечать.

И тогда ее повели по деревне, что-то громко кричал переводчик. Может быть, он кричал, что она радистка и диверсантка, может быть, просто партизанка. Следом гнали народ с плачущими детьми и судорожно рыдающими женщинами. Остановились за последним гумном. Дальше начинались поля.

И опять офицер что-то сказал Маше. И опять она отрицательно покачала головой.

Офицер пожал плечами и отошел. А переводчик развязал Маше руки и протянул лопату. Но Маша, словно не заметив ее, медленно пошла к бревенчатой стене.

Она шла по талому снегу, и следы ее маленьких босых ног тут же заполнялись водой. Подошла к гумну и стала у стены, повернувшись лицом к немцам. Коротко ударила автоматная очередь.