Антон Якименко - Прикрой, атакую! В атаке — «Меч»

— Спасибо. А я, товарищ командир, отлетался. Лежу без ноги…

После посадки его подобрали наши солдаты. Ранение оказалось легким, и летчика, вместо того чтобы отправить в медпункт, принесли в деревенскую избу, в надежде, что медпункт прибудет сюда же с часу на час. Солдаты ушли, бой, было утихший, разгорелся вновь, и раненый остался без медицинской помощи. Так прошло трое суток, и когда медпункт прибыл в деревню, ногу спасти было уже невозможно.

— Товарищ командир, — устало просит меня Иванов, — не оставляйте меня, заберите с собой…

— А как же иначе? Возьму, — говорю я Василию, — отвезу тебя в госпиталь. Оттуда снова вернешься в полк, будешь работать, служить. Будешь вместе со всеми.

Иванов благодарно кивает, устало закрывает глаза.

Операция по разгрому Корсунь-Шевченковской группировки противника подходила к концу. Трое суток я пробыл на наблюдательном пункте генерала И.М. Манагарова, командующего 53-й армией, в районе Звенигородки, командовал истребителями, прикрывающими боевые порядки наших наземных войск. Теперь они уходят вперед, и нам, авиаторам, уже несподручно будет их прикрывать.

— Летите в полк, командир, — говорит генерал, — поднимайте его и за нами вдогонку.

Взлетаю. Разворот по курсу девяносто. С этим курсом я пройду до развилки дорог, затем довернусь на тридцать градусов влево, пройду еще четыре минуты, и я — на аэродроме Екатериновки. Всего тридцать минут.

Что такое тридцать минут полета на Яке? Это стремительный взлет: сумасшедший полет к линии фронта, когда все твое существо пронизано мыслью: «Не опоздать! Упредить удар бомбовозов по нашим войскам», это воздушный бой — схватка огня, металла, гнева, стремительный (потому что на исходе горючее и кончились боеприпасы) полет на свою территорию; посадка с ходу, с выпуском шасси у самой земли.

Вот что такое тридцать минут полета на Яке.

А на мирном тихоне По-2, когда только одна забота — смотреть за землей и за воздухом, тридцать минут кажутся чуть ли не годом, и шумный стрекот мотора всегда навевает думы…

Как-то там Иванов? Конечно, он теперь окружен заботой врачей и сестер, ему пишут товарищи, сообщают о жизни полка, о его боевых делах, но это лишь утешение. А мысли о будущем? Вполне вероятно, от них ни сна, ни покоя.

Действительно, что его ждет? Мы решили, что он возвратится в свой полк, будет работать в штабе. Но надолго ли это? До конца войны. А дальше? Не будут же держать инвалида в Военно-воздушных силах. Вполне очевидно, уволят. Но не это самое страшное. После войны работы хватит на всех, страшно другое: куда он поедет? К кому? Ведь он воспитанник детского дома, нет у него ни родных, ни близких.

И я вспоминаю тот вечер, тот час, когда видел их вместе, Василия и Мусю, вспоминаю ее глаза, теплые, голубые. Что теперь она думает? Как его встретит? И так ли серьезны были их отношения, чтобы Муся решила сейчас судьбу и свою, и его, Василия?

Да, тяжелый экзамен устроила жизнь Иванову.

Много, очень много забот у командира полка, только успевай поворачиваться. А теперь вот еще одна: Василий и Муся. Но есть и еще… И эта забота напоминает о себе все чаще и чаще, все больше и больше занимает места в душе…

Где она, старшина медицинской службы?

Чувствую, с той неожиданной встречи началась новая полоса в моей жизни. Какой она будет, эта новая полоса? Печальная, радостная? Пока еще трудно сказать, знаю только одно — новая.

Лечу. Неторопливо уходят под плоскость деревни, местами вроде бы даже нетронутые, местами совершенно сожженные: небольшие лески и рощи — одних война не коснулась, от других остались лишь пни да черный кустарник; в одну бесконечную ленту сливаются балки, лощины, овраги, поля с системой траншей и окопов, ходов сообщения.

Вот и развилка дорог. Небольшой доворот, и я наблюдаю конечный пункт моего небольшого маршрута — полевую площадку Екатериновку. А где же мои самолеты? Где люди? Может, я заблудился, оказавшись во власти дум? Делаю круг над бывшей стоянкой. Нет, не заблудился: в конце полосы, наполовину укрытый чехлами, стоит одинокий Як — это мой самолет.

Сажусь, рулю на стоянку, выключаю мотор. По необычно затихшему аэродрому, по опустевшим стоянкам гуляет промозглый ветер, поет в лентах — расчалках По — 2.

— Все улетели, — сообщает механик, — на новую точку. Мы с вами остались.

— Куда улетели?

— В Скородное.

Гляжу на часы, на запад, на багровеющую у самой земли облачность. День на исходе. Успею или не успею сесть до наступления темноты? Наверно, успею.

— Может быть, завтра? — возражает механик, угадав мои мысли. — Утро вечера мудренее.

Но решение принято. Чувствую, оно опрометчиво, но вернуться назад уже не могу. Иду к самолету. Залезаю в кабину.

— От винта!

— Есть от винта.

Зачихал, зафыркал мотор, закрутился, набирая силу, воздушный винт, отражая в серебряном блеске темно-багровый закат — отблеск уходящего дня.

При подходе к Скородному начинается дождь. Потоки бьют в лобовое стекло, несутся мимо кабины. Облака мгновенно темнеют, земля — будто пропасть. Надежда увидеть аэродром сразу становится призрачной, нереальной. Меня там никто не ждет, не знают о том, что я улетел со старой обжитой точки, никто не выложит посадочный знак, не подсветит место посадки. Липкий, тягучий страх ползет по спине, сжимая нервы в комок.

Что я наделал? Зачем полетел?

Черный непроницаемый мрак сверху и снизу, слева и справа. Впереди, прямо перед глазами, до предела жгучая ночь, полыхают выхлопные огни, с ревом рвутся из патрубков. Пытаюсь связаться с полком, командным пунктом дивизии, корпуса. Молчат. В наушниках только шорох и писк, временами — треск атмосферных разрядов.

Жуткое чувство одиночества, безвыходной тоски до боли сжимает сердце. Что я наделал? Кто меня вытолкнул с теплой родной земли, ставшей вдруг беспощадной, ничего не прощающей, ждущей, чтобы с первой моей ошибкой наказать мою опрометчивость, зацепить меня за крыло, ударить в мотор, превратить и меня и машину в прах…

Внезапно кругом начинают стрелять ракеты. Зеленые, красные, белые. Стреляют и рядом, и дальше, и в самой дали, насколько хватает глаз: салютуют войска. Радуются, отмечают победу. А мне не до радости, на душе у меня черно, в голове горькие мысли. Очевидно, придется прыгать, придется бросать самолет. Но это ужасно трудно — бросить машину. Трудно даже представить. Если она подбита и полет невозможен — дело другое. А если она исправна?

Но делать нечего, выхода больше нет. А может, вернуться назад и сесть на старую точку? Нет, ночью ее не найдешь. А если найдешь, так не сядешь — на машине нет осветительной фары.

Разворачиваюсь, беру курс на восток — надо подальше уйти от прежнего места боев, от лап какой-нибудь заблудившейся кучки недобитых фашистских солдат. Иду, установив обороты мотора на самый экономный режим — зачем торопиться расходовать топливо? Мало ли что… Иду и все время смотрю вперед, все время чего-то жду. Проходит десять минут, пятнадцать. И вдруг…