Антон Якименко - Прикрой, атакую! В атаке — «Меч»

На днях был митинг, на котором кто-то из летчиков, говоря примерно в том же аспекте, сказал: «Их надо бить, бить и бить. Встретил пару — не упускай ни одного. Встретил звено — сбей всех четверых. Восьмерку — тоже. Чтобы скорее закончить войну, удовлетворить нашу месть». Вначале меня неприятно кольнул смысл этой фразы — удовлетворить чувство мести, но, подумав, я понял: ничего ужасного здесь, пожалуй, и нет, надо только представить себе, что натворили фашисты, пройдя по нашей земле туда и обратно. И самая страшная месть станет святой местью. Я думаю: может, один из фашистов, которых мы уничтожили в этом бою, сбил Николая Егорова. И чувствую, что, если бы сбили не восемь, а всех до единого, все равно было бы мало.

Где он, Коля Егоров?

Мы живем на территории Австрии, а наши машины стоят на территории Чехии. Дважды в течение дня — утром, когда идем к самолетам, и вечером, когда возвращаемся, — пересекаем границу двух сателлитов Германии.

— Странно, хожу по Европе, — говорит мне Коля Леонов, — и никакого впечатления. Будто всю жизнь ходил. Я что, таким бесчувственным стал?

— Нет, Коля, — отвечаю Леонову, — скорее наоборот, ты обрел чувство хозяина, силу свою почувствовал. Это естественно. Румыны сдались, венгры и чехи сдались, немцы бегут и скоро поднимут руки. Все законно.

Действительно, немцы бегут. Оставив Вену, они спешат навстречу нашим союзникам, и спешат так основательно, что наши бомбардировщики и штурмовики бьют не последних, а первых, делают на дорогах завалы и пробки, чтобы уменьшить скорость гонимых страхом вояк. Для чего это нужно? Для того, чтобы преступники не ушли от возмездия, чтобы они держали ответ перед нашим народом.

А как ведут себя чехи по отношению к так называемым немцам «цивильным», гражданским, тем, что осели на их земле еще в конце двадцатых и начале тридцатых годов? Повсеместно выдворяют их со своей территории. Сажают на подводы, подвозят к границе, сурово произносят какое-то слово. Мне перевели это слово на русский: «Туда». И правильно делают, выгоняя цивильных туда, откуда они пришли, притеснители чехов, словаков.

Слышу звонок телефона, но никак не проснусь. А он все звонит, звонит. Открываю глаза. Темно. Рассвет, очевидно, не скоро. Кому это там не спится? Кто меня разбудил? Беру телефонную трубку.

— Слушаю вас.

— Товарищ командир, — говорит оперативный дежурный, — позвонили из штаба дивизии, сообщили: война кончилась.

— Как это кончилась? Выдумал?

— Нет. Передали из штаба.

Удивительно странное чувство: верю и вроде не верю, будто через меня передали об этом кому-то другому. И тот, другой, воевать больше не будет. А я буду. И на память приходит позавчерашний воздушный бой шестерки из группы «Меч». Во главе был Коля Леонов. Они прикрывали наши войска и где — то в районе Брно встретили восемь ФВ — 190 и Ме — 109. Немцы направлялись на запад. Они все уходили на запад, к нашим союзникам. Сопровождая на боевые задания штурмовиков и бомбардировщиков, мы в последнее время редко встречали немецких истребителей. Проходя над вражескими аэродромами, мы видели на них только спортивные или учебные самолеты. И эта восьмерка «мессов» и «фоккеров», вероятно, была последней восьмеркой в этом районе. Как и положено старшему, Коля возглавил атаку, по немцы так поспешно удрали, что наши успели сбить лишь один ФВ-190.

— Не дали нам показать силу русского медведя, — смеялся, потирая руки, Леонов.

Неужели тот бой, возглавленный Колей Леоновым, был самым последним боем нашей особой группы? Получается так. Выходит, что войну завершил не я, а мой заместитель. И мне становится грустно. Чувствую, как все мое существо заполняет обида, но обида какая-то странная: легкая, тихая. Что это сегодня со мной? Неужели нервы? Даже странно: у меня расшатались нервы…

Поднимаюсь, иду в соседнюю комнату, где отдыхает мой замполит Георгий Чернов. Трясу его за плечо.

— Вставай, — говорю, — проспишь мирную ЖИЗНЬ.

Тоже не верит — идет к телефону, звонит. Убедившись, что война действительно кончилась, берет пистолет, открывает окно и выпускает в небо обойму. Сразу все ожило, послышался шум, треск автоматов, зашипели, устремляясь в небо, ракеты: зеленые, белые, красные.

— Победа! — кричит Георгий. — Салют!..

Быстро нагнувшись, вырывает из — под койки свой чемодан и, потрясая бутылкой, кричит:

— Командир! На слове ловлю, теперь грешно отказаться.

Месяца два назад Чернов раздобыл бутылку нашей «Московской» и хотел меня угостить. Но я отказался: бои шли ежедневно. «В день нашей победы», — сказал я тогда Чернову, и вот этот день наступил.

— Верно, Жора, грешно.

Мы поднимаем стаканы, чокаемся.

— За победу!

— За нашу победу!

Интересно, что бы сказал Подгорный?

Где же Егоров? Куда он делся? В страшном горниле войны погибли миллионы людей. Миллионы. А я все ищу одного человека. Может, напрасно? Может. Но не искать не могу. Чувствует сердце: жив Николай и ждет не дождется.

Кто-то сказал, что в городе Баден, за Веной, остался немецкий госпиталь с русскими военнопленными. Над ними делали опыты, отступая, всех умертвить не успели. Сажусь на По-2 и лечу. Может, он там? Может, он жив?

Прилетел. Спрашиваю: «Летчики есть среди раненых?» Отвечают: есть один тяжелый. Иду, куда указали. Люди лежат на полу. Люди лежат на нарах. Изможденные, страшные. Меня окружает тяжелый, тягучий смрад: запах лекарств и гниения.

— Егоров есть? Летчик?

— Есть, — отвечает сестра, — но очень тяжел. Безнадежен.

Не скажи, что это Егоров, не подведи к нему — прошел бы мимо: так он изменился, так похудел. Лицо иссиня-белое, нос заострился…

Понимаю, что сделать это не просто, — он ведь военнопленный, — спрашиваю:

— Если пришлю за ним самолет, отдадите? Завтра пришлю.

— Берите, — отвечает сестра, — только до завтра ему не дожить. Он не ест и не пьет.

Даю сестре шоколад.

— Растворите, накормите больного. Это ему поможет. Прошу, не отправляйте Егорова. Я заберу его сам, лично. Будут настаивать, скажите, что я приказал. Запишите мою фамилию.

Погоны и моя Золотая Звезда впечатляют, и сестричка, девушка лет девятнадцати, красивая, но очень уставшая, обещает сберечь мне Егорова.

— Все равно ведь умрет, — говорит она с сожалением, — у него нет ноги, он истощен, желудок не принимает пищу. Немцы вывернули ему руки. Зачем? Чтобы узнать, сможет ли сам больной ликвидировать вывих…

Утро еще, а мы уже возвращаемся. Наши По-2 скользят по верхушкам деревьев, домов, тот, что летит впереди, — санитарный. На нем везут Николая. Я держусь несколько сзади. Вот и аэродром. Выхожу вперед, строю маневр на посадку.

Летчики бережно сняли носилки, положили на землю. Николай, очевидно, привык, что рядом всегда посторонние, и лежит ко всему безучастный. Но свежий весенний ветер, солнце и тишина обласкали его лицо, коснулись сознания, веки дрогнули и приподнялись…