Григорий Коновалов - Истоки. Книга вторая

– Это на нервной почве живот растет… – сказал Веня.

Повесили на сучки Веня китель, Юрий пиджак. Веня облупил воблу.

– Все стеснялся спросить. А? – кивнул на повязку на левом глазу Юрия.

– Глаз? Да тут в цехе дрались. Врукопашную, – скупо ответил Юрий.

– Да, на войне выгодно было чуть пониже уровня земли. Выше – нет!

– На войне? А в мире?

– Везде вершинки срезаются.

Веня лягнул подошедшего теленка.

– Вот, сват Юрий, боюсь я телят до смерти. «Тигров», «пантер» лупил в хвост и в гриву почем зря, а телят боюсь.

– Брось свистеть-то!

– Подохнуть мне! – Веня с опаской оглянулся на ларек, в открытой двери которого поршнем двигалась могучая рука Марфы, качающей пиво. – В Польше взял на мушку хорошенькую паненку. Сбоку глянешь – точная рожица на ихних деньгах. Ну вот, зашли мы с юной в избушку садовую. Лежим, радуемся. Чую, кто-то сзади подергивает меня за подол гимнастерки, потом потянул за штаны. Оглянулся – теленок. Чуть не сжевал меня. Честное слово. А ты призываешь не бояться телят. Телята – звери страшные, не гляди, что глаза у них смирные, как у юродивого Фешки. Или у пленного румына.

Брехня Вениамина на время отвлекла Юрия от тяжелых забот.

– А вот в Голландии даже старухи на коньках вкалывают. Иная бабуся так подорвет, за юбкой снежная пыль трубой. За хлебом, на свиданку – на коньках. Говорят, даже грудные катаются, но я не верю – вражеская пропаганда.

Хлынул дождь. Водосточная труба захлебывалась. Хлестала из нее мутная брага с птичьими перьями.

Прячась от дождя под навесом буфета, Веня говорил с редчайшим таинством:

– Сват Юра, до чего же было трогательное прощание наших солдат с населением Кореи. Обнимались, пили сакэ. Корабль уже дал третий гудок, густой, как голос нашего командарма генерала Чоборцова. А я и мои дружки никак не можем завершить прощание с корейцами. Матросы втащат нас на корабль, а мы снова к своим друзьям и подругам! Тогда спустили моряки на стенку стрелу с сеткой, покидали нас с десяток в сетку: майна! Перенесли на корабль, а стащить с сетки не могут – уж очень понравилось нам. Моряки ударили из брандспойта! Смыло нас, как раков. Ползаем по палубе. Вот это дружба, Юрий Денисович!

Юрий одобрял рассказ снисходительной улыбкой. Дождь смочил голову, лоб, черную кожаную повязку на левом глазу.

Марфа вспомнила, как в тридцать девятом Юрий велел замазать его портрет в парке. Директор замазал, а глаза так и дерзили из-под краски. Поглядела сейчас Марфа на Юрия сбоку и долго после этого ополаскивала лицо холодной водой, черпая ее прямо из таза, где таял лед.

У ларька и нашел Юрия Александр.

– Юрас, ты пойдешь поглядеть, как задышала твоя старушка печь? – спросил Александр.

– Обязательно. С Веней пойдем, – сказал Юрий.

На шихтовом дворе ждали очереди на переплавку разбитые танки, пушки, минометы. Автогены голубым кинжальным пламенем рассекали их на куски.

В гардеробной сыновья встретили Дениса. Сняв свой форсистый костюм, он из старого стертого баула, с которым много лет ходил на работу, доставал робу.

– Отрыбачился, – сказал он. – Так и министру Савве написал. Захочется ему вяленой воблы – пусть сам приезжает и ловит.

Вся израненная, в заплатах и швах, старая мартеновская печь гудела сильно и домовито в рабочем напряжении. И когда пришла пора спускать сталь, Денис вместе с Юрием пробил пикой летку. Пламя высветлило изрешеченную осколками крышу, исклеванные пулями стены. Но Денису казалось, что не стервенела тут, в цехах, рукопашная, когда в кромешной темноте били друг друга чем попало, душили, резали, а была эта живущая печь, пламя стекающей в ковш стали, были его веселая молодость, его любовь, дети, товарищи.

А когда вышли после смены наружу, небо грозно бушевало, кидало ядра грома на землю. Тяжелый ливневый дождь пенил ручьи даже на песке. Потом радуга соединила два берега, столь несхожих между собой, – гористый правый и степной левый. Был вечер будто летний и будто осенний. Вишарник засветился теплой красно-желтой листвой по склону.

И хоть много потеряно в жизни навсегда, все же эта ласковая, мудрая осень глядела на Юрия спокойно синими, с дружеской чистой прохладой глазами. Исподволь нарастало ощущение полноты и правоты жизни, и он чувствовал себя тем, кем был: молодым, сильным, с установившимся отношением к жизни.

Родная матушка Волга, в какой урочный миг твоего вечного движения (твой миг – мой век) склониться в сыновнем поклоне на берегу, усыпанном галькой, как ладонь лесоруба мозолями, молча подумать с тобой о длинном и емком пути твоем, вобравшем тропинки каждого из нас?

Ты хранишь историческую память народов! На тебе, крепкой оси России, часто взвешивались судьбы страны. Сколько завоевателей приходило к твоим берегам, бросая грозу и пламя, норовя прикрутить к своему седлу весь мир!

Железным кулаком грозился фюрер переломить хребет русскому народу, чтобы вечно ползал он у ног поработителя, не смея поднять лица к солнцу. На Волге, у стен Сталинграда, тяжелыми жерновами перемололи немецкую 6-ю армию.

Отсюда шли освобождать Европу, неся под гимнастерками запахи волжской волны и травы родных полей, твои сыновья, народ корневой, весело-крутой, двужильный, с круглым добрым говорком. Обветренные лица развеснушены хлебной золотой пылью.

Тайна ясновидения не в их ли мужестве, не в мастерстве ли тех, кто стальными рельсами, кирпичом зарубцевал раны родной земли, кто железобетонной твердью семи плотин перекрыл Волгу от истоков до устья, создав моря с припаянным к зыбкой шири небосводом.

Быть бы Волгой! А она, как поют волжане, «то темна, то снежницы апрельской светлей. Никогда не бывает пустой и бесцветной. И беда в ней, и счастье – как глаза у людей. Будешь Волгой – суда на себе понесешь. Уставать – так уж всей глубиною, и уж если минуту на отдых урвешь, ни одной не плеснешься волною».