Геннадий Семенихин - Тарантул Борька

Маленький Борька был мохнат, как все тарантулы на земном шаре. Вместе с доброй своей тучной мамашей жил он в норе, вырытой еще их трудолюбивыми предками в нескольких метрах от директорского корпуса. Он страшно гордился тем, что существует на знаменитой коктебельской земле, где от ранней весны и до самой ненастной осени отдыхают писатели, поэты и критики. Старая паучиха не уставала его поучать:

– Больше всего бойся людей, сынок, потому что каждый из них, даже самый добрый, может тебя нечаянно растоптать. Но и береги их, никогда не пускай без нужды в действие своего яда.

– Мама, а я хочу с ними познакомиться, – упрямо твердил Борька.

– Запрещаю, – серчала в этих случаях мать, – ты тарантул и должен жить, как и все тарантулы: в жару прятаться в прохладной норе, а вечером выходить на прогулку и добывать себе пропитание.

Однако строптивый Борька не послушался и однажды под вечер, когда обитатели Коктебеля уходили на ужин, на своих тонких паучьих ногах дополз до ближайшего коттеджа, поднялся по ступенькам и, преодолев порог, очутился в прохладной комнате, где обитал литературный критик Переметнов. Его супруга и дочь ушли в столовую, а хозяин жилища принимал своего соседа и друга прозаика Сюжетова, застенчивого неразговорчивого блондина средних лет. На столе стояла живописная ваза с персиками и грушами, наполненные рюмки с коньяком «коктебель» и минеральная вода. Поправляя на переносье очки в тяжелой оправе, Переметов говорил без остановки. На его толстых лоснящихся губах вскипала слюна, рыхлый, облезлый от загара нос вздрагивал.

– Друг мой! – восклицал он, искрясь от счастья. – Давно никто не доставлял мне такого эстетического наслаждения. Ваш роман «Одержимый» – просто чудо. Сколько динамики, сколько лирики. А как тонко показано совершенствование героя, его духовный рост, переживания чистой влюбленной души. А что за прелесть героиня. А величественная картина пуска большой сибирской гидростанции. Дайте мне вас обнять, голубчик, прежде чем поднять эту рюмку за ваш талант.

Притаившись за коричневой раковиной, куда критик сбрасывал пепел со своей дымящей сигареты, тарантул Борька слушал их беседу как зачарованный.

Вернувшись в нору, он, полный от счастья, сказал своей родительнице:

– Мама, если бы ты знала, какой это необыкновенный человек критик Переметнов. Что за глубина мысли, что за откровенность и искренность. Мама, я завтра опять пойду к ним.

– Иди, иди, – улыбнулась старая паучиха, – только будь осторожен и никогда не пускай в действие своего яда.

– Что ты, мама! – рассмеялся тарантул Борька. – Да разве против таких людей можно!

На другой день в тот же самый час он снова очутился в прохладной комнате критика. На столе стояла прежняя ваза с фруктами, боржом и рюмки с коньяком, только на том стуле, на котором сидел накануне прозаик Сюжетов, возвышалась огромная фигура другого прозаика – Семена Проломова. Бритый могучий затылок, торс борца и жилистые руки просто очаровали Борьку, притаившегося за той же самой раковиной. Сквозь лениво опущенные веки, Проломов рассеянно взирал на хозяина, а тот, заглядывая ему в глаза, частил:

– Какая радость, Семен Петрович, что вы нанесли мне визит. Я обожаю вас, как мастера нашей современной прозы. И ваш роман «Канитель» – это памятник нашей литературной эпохе. Какая глубина мысли, какая сила образов. К сожалению, подобные удачи у нашего брата весьма редки. Вот много, например, пишет Сюжетов. Но его последняя книга «Одержимость» – это такая убогость, такая примитивность и серость…

«Постой, постой, – зашевелился под раковиной от удивления тарантул Борька, – ведь он только вчера хвалил Сюжетова. Как же так?»

А критик тем временем продолжал:

– Я человек прямой и честно вам говорю, что такой бездарности еще не встречал, Сюжетов – подлинный графоман.

«Да как он смеет! – возмутился Борька. – Вчера хвалить, а сегодня уничтожать. Где же правда!»

– Правда – это великая вещь, – продолжал тем временем Переметов. – Горько, но я должен сказать вам, уважаемый Семен Петрович, что мой сосед Сюжетов бездарен, как пробка, а книги его зеленая тоска.

На нижней губе критика вскипела злая слюна, словно девятый вал на бессмертном полотне Айвазовского.

«Ну, нет, больше не могу!» – пискнул разгневанный тарантул Борька в это мгновение.

Он выбежал из своего укрытия, прыгнул Переметову на рукав, стремительно промчался по плечу, шее и гладко выбритому подбородку, а потом изо всей силы укусил критика за язык.