Игорь Акимов - Легенда о малом гарнизоне

Надо было что-то делать. Немедленно. Ради ребят.

Примириться с этим Тимофей не имел права. Но что он мог придумать? Что человек способен придумать в таком положения вообще? Вдруг не поумнеешь. И дело ведь не в том вовсе, чтобы учудить с панталыку нечто эдакое экстравагантное, невероятное; не в том фокус, чтобы эпатировать противника. Тут: или – или. Кто-то взял верх, а кто-то повержен; одновременно быть победителями оба могут лишь в хитроумных рассуждениях побежденного. Но если истину у тебя на глазах ставят на голову, и это оказывается убедительным, потому что воин не побежден, пока не признал поражения, пока его дух не сломлен; если поединок, формально завершенный, на деле продолжается, только в иных формах – незримый – в области духа… тут уж от тебя сегодняшнего зависит совсем немногое – всей твоей жизни дается слово, – и аргументы не ты подбираешь, а твое прошлое, твое счастье, твоя вера, твои идеалы, на которых тебя воспитали. Что Тимофей мог бы придумать? – только один ответ у него был; для него – естественный, для него – единственный. Разве он предполагал, что, отстаивая свою правоту, экзаменует свои идеалы, которым настал час стать в его руках оружием?..

Тимофей спустился в жилой отсек, достал из тумбочки прорезиненный пакет постельного белья, сорвал невесомую, блестящую, как новенький гривенник, пломбу и достал простыню. Развернул – ох, велика! – разодрал пополам и сунул половину за пазуху. Потом в кладовой выбрал из связки несколько прутьев арматуры подлиннее и ловко сплел (раны даже не завыли – не до них!) длинный прочный стержень. Потом поднялся наверх и скомандовал:

– Отставить огонь!

Четыре лица повернулись к нему – четыре маски. Пот замесил пыль и копоть, затвердел коростой. Воспаленные глаза выражают внимание, и – ни единой эмоции.

– У нас нет флага. Теперь он у нас будет. Вот он!

Тимофей вытянул из-за пазухи кусок простыни.

Никто не шелохнулся. Правда, глаза ожили: перебегали со стального стержня на белую тряпку и обратно…

– Эх, комод, ты просто прелесть! – Ромка улыбнулся так, что рот ему развернуло чуть ли не на пол-лица, и маска сразу полопалась. – Умница, Тима!

– Ото вещь, – согласился Чапа. – Вчасная штучка.

– Колоссальный фитиль им в задницу! Только бы успеть. – Герка повернулся к Медведеву. – Тащи сюда свою хваленую аптечку. Всю!

– Есть!

– Чапа, цыганскую иглу и дратву.

– Завсегда тутечки, товарищ командир.

– Пришивай полотнище, дядя, только так, чтобы и зубами от флагштока не оторвать.

– Ага.

– Товарищ сержант, я заранее знаю все ваши аргументы…

– И не проси, Гера, – перебил Тимофей.

– Ну хорошо. Только чуть-чуть, а? Чисто символически. А то ведь нас же и подведете.

– Ладно.

Ромка не ждал других. Вынул из-за голенища финку и легко, словно не в первый раз ему приходилось это делать, полоснул ею по левой руке, немного выше бинтов, которыми были затянуты его руки по самые запястья. Крупные капли тяжело упали на белую материю и лежали на ней, как ртуть. Красноармейцы смотрели напряженно – всем пятерым одновременно показалось, что кровь так и останется лежать, не впитываясь; так и засохнет. Но затем увидали, как по нитям поползло красное – и вздохнули облегченно.

– Темноват будет матерьяльчик! – самодовольно оскалился Ромка.

– Ничего, разберутся…

Управились быстро. Ставить знамя пошли вдвоем (мало ли что – снаряды рвутся рядом) Страшных и Медведев. Флагшток воткнули в отверстие для перископа. Эх, «фотокор» бы сюда! – какой кадр пропадает, товарищ Страшных, какой кадр!..

Немцы признали флаг сразу: обе батареи устроили салют – наперегонки застучали, только не фугасными, как до этого, а осколочными. Потом остановились те, что проходили мимо, развернулись: ах! ах! ах! Потом и до тех докатилась волна, что уже обогнули холм и на шоссе вышли. Им-то флаг виден на фоне заката – лучше не придумаешь. Повернулись – и ураган стали затопил холм. А вот уже и пехота перестраивается, поворачивает сюда, растекается в цепи и вдруг – броском – вперед!

– А-а-а-а!.. – бессловесный звериный рев растет над полем.

С двух сторон – сразу – сотни наперегонки. Какой там строй! какой к черту порядок! сломались цепи – сотни ревущих, ненавидящих, с пеной у рта – вперед! вперед! вперед!..

Тимофей спокойно:

– К пулеметам.

Закрыл наглухо амбразуру, взял автомат, верный припас патронов, полдюжины «лимонок». Чапа уже готов, ждет; в последний момент, правда, вернулся – шинельку прихватил; жалко с такой шинелькой расставаться, даже напоследок.

– Пошли?

Бой кончился так же быстро, как и вспыхнул. Но теперь это означало: победа окончательная; теперь оспорить ее было невозможно. А потом с реки, со старицы и от болотца стал подниматься туман. Он как-то незаметно, сразу сгустился над долиной; только вершина холма, увенчанная флагом, плыла, как остров, да сквозь серую муть блестели прямой ниткой бесчисленные костры – догорали машины.

Потом упала короткая ночь. Красноармейцы чередовались в карауле, но спать не мог никто. Ждали нападения. Его не случилось, а с рассветом снова поднялся туман – утренний, очень легкий, такая красивенькая голубоватая дымка, а когда и она рассеялась, открылась долина – пустая, даже сгоревших танков след простыл, кроме одного, подбитого возле вершины; на удивление пуста долина, будто всего несколько часов назад здесь не стояла целая дивизия. Потом все же красноармейцы разглядели тонкую цепь окопов. Их только начали копать, и сейчас всюду темнели солдатские спины.

А ровно в четыре утра откуда-то сбоку появились три «фокке-вульфа», сделали высоко в ясном небе спокойный круг, и парни впервые в жизни услышали, как воют авиабомбы, когда они летят точно в тебя.

1027-й стрелковый батальон был поднят ночью по боевой тревоге. Случилось это еще до полуночи, подразделения поднимались быстро и легко; они уже вторые сутки стояли в этом большом карпатском селе, растянувшемся вдоль дороги; успели отоспаться; впрочем, пока и отдыхать было не от чего – всего три дня, как воюют, и воевать-то пока не пришлось.

Батальон был необстрелянный, весь из новобранцев; никто из них не придал значения, что взводы посадили на специально пригнанные грузовики (свои имелись только для технических служб) и повезли в тыл. Другое дело – ветераны; им оба эти факта в сочетании с боевой тревогой точно пришлись бы не по вкусу. Бывалый солдат знает: если что-то происходит неестественно, «не так, как надо», как подсказывает самый примитивный здравый смысл, так сказать, вопреки натуре, то добра не жди, и в конечном итоге в этой игре придется платить именно ему, простому солдату.

Командир батальона майор Иоахим Ортнер был тоже молод, тем не менее настоящий смысл события от него не ускользнул. И когда его вызвали к командиру полка и он узнал боевую задачу – ликвидировать возникший в тылу очаг сопротивления красных, тяжелый артиллерийский дот, – первая реакция Ортнера была отрицательной. Отказаться, отказаться любой ценой. О доте он знал. Уже несколько часов село прислушивалось к отдаленной канонаде, а потом объявились и слухи, и каждый последующий рисовал события все более грандиозные, пока не появились первые очевидцы – офицеры механизированной дивизии, – по словам которых от дивизии уже мало что осталось.