Василий Пальмов - Штурмовики над Днепром

– А не боишься, что привезу одни голенища? – предупредил я товарища. – Учти: от Торопца шестьдесят верст проселками и, может, пешком. Глубинка…

– Э, – махнул рукой Александр, – нашел, о чей беспокоиться. Для друга да сапоги жалеть?

Из Белгорода на Москву поезд шел по многострадальной курской земле. За окном вагона опускался июльский вечер с долгой зарей, Сквозь зеленую листву придорожных посадок и станционных садов виднелись следы недавних пожарищ. На коротких остановках в окна врывались звонкие трели курских соловьев, они волновали сердце, заставляли думать о мирной жизни, ради которой шел святой и правый бой. Скоро Москва. Какой ты стала, красная столица, после пережитого в сорок первом? Враг стоял у твоих стен, а сейчас наши полки выходят на направление главного удара по фашистскому логову. На окнах домов еще видны бумажные кресты. Людей не так много, как было перед войной, но гуще, чем в других городах. Особенно часто встречаются люди в гимнастерках. На железнодорожных вокзалах у касс длинные очереди, много фронтовиков. Их узнаешь по наградам, красным и желтым нашивкам за ранения, по пристальному пытливому взгляду, которым человек: рассматривает мир, вырвавшись из ада войны. На вокзале я услышал фразу, от которой на душе потеплело.

– Вильнюс освободили, будет салют…

Я видел, как люди собирались у громкоговорителей, затаив дыхание, слушали голос Ю. Левитана, читавшего приказ Верховного Главнокомандующего, сводку Совинформбюро. Стоя в толпе, я невольно снял фуражку, боясь пропустить хоть одно слово. Затем пошел на Красную площадь посмотреть салют. Именно здесь, в центре страны, с особой силой чувствуешь кровную связь Москвы с фронтами, с партизанскими отрядами, со всем советским народом, который за тысячи верст отсюда с радостью слушает залпы салюта. Все-таки, как много значит для советского человека побывать в столице Родины, ощутить биение ее пульса, сверить его со своим!

От станции Бологое до Торопца следовал старенький пассажирский поезд. Шел он в сторону фронта, и ехал в нем в основном фронтовой люд. Часто проверялись документы. Сержант-артиллерист с белой повязкой на голове усмехнулся:

– По документам смотрят – никто ли не едет на фронт зайцем?

От Торопца до родного Болванова предстояло пройти пешком шестьдесят километров. Стоял жаркий июль, дорога была разбита, исковеркана воронками. Хромовые сапоги друга приобрели белесый оттенок. Пыль выедала глаза. И ни одной попутной машины. К вечеру, когда ноги гудели от усталости, а тело – от жары, попросился в деревеньке на ночлег. Хозяином оказался председатель местного колхоза, угостил ужином и уложил в сенях на отдых. Лишь на второй день добрался до райцентра Сережино.

С пригорка открылась с детства милая сердцу картина родных далей. Здесь в одном из учреждении работал старший брат Николай. По болезни он был освобожден от фронтовой страды, но все-таки выполнил свой воинский и гражданский долг перед Родиной, участвуя в обороне Москвы.

Радостная встреча с братом. Затем шагаем десять километров до своей деревни. Говорим всю дорогу, но, удивительно, войны не касаемся. Не хочется тревожить свежие раны. Вспоминаем умершего отца, я рассказываю о летном училище, брат – о работе, о старенькой матери, о тете, с которыми ему редко удается видеться.

Мать, конечно, не ожидала сразу двух сыновей. Как ни плохо жилось в военное время, а нашлась припрятанная на светлый день бутылочка. Короткой показалась летняя ночь для долгого разговора о жизни, о пяти месяцах фашистской оккупации, о том, высоко ли я летаю и скоро ли кончится эта проклятая богом и людьми война.

Всего четыре дня был я дома. Трудно было расставаться с матерью, тетей, братом. Расставаясь с дорогими сердцу людьми, не знал я, что вижу некоторых последний раз. Вскоре после войны я получил весть о смерти брата.

Обратный путь оказался легче: удалось поймать попутную машину на Андреаполь. Так сэкономил отпускные сутки, которые можно провести в столице. Когда я собирался в отпуск, подполковник Смыков спросил:

– Твой путь через Москву? Там в госпитале Гапеев…

Этот летчик служил в моей эскадрилье, был подбит в Крыму, получил тяжелое ранение. Недавно его наградили орденом Красного Знамени. Я вез эту награду, чтобы вручить однополчанину. Очень был обрадован Гапеев нашей встречей.

В небольшом госпитальном зале собрались раненые, медперсонал. Я рассказал о боевых штурмовках Гапеева, вручил орден. Со слезами на глазах принял его летчик, заверил, что как только заживут раны, снова пойдет в бой. Но не удалось ему больше подняться в воздух. Из госпиталя Гапеев вышел с удостоверением инвалида войны.

Возвратившись в родной полк, я первым делом вручил Карпову сапоги.

– Как это ты сумел их так сберечь? – удивлялся Александр, разглядывая совсем исправные сапоги, словно я все время их в вещмешке возил.

– Я же крестьянский сын. Моя мать по сей день сохранила свои подвенечные сапожки. Надевала их лишь по большим праздникам да в церковь. А до нее десять верст в сушу или грязь шла босиком. Только метров за триста надевала сапоги, чтоб стоять в них службу. А вышла из церкви – и снова сапоги через плечо.

– Надеюсь, ты не шел из Торопца все шестьдесят верст босиком?

– Нет, конечно. Как-то неудобно: погоны капитана, ордена…

И мы дружно рассмеялись. Долго рассказывал другу о своих краях, о том, что пережили и как живут теперь мои земляки. Потом достал солдатскую алюминиевую флягу.

– Самогон, что ли? – поинтересовался Карпов.

– Нектар богов! – И открутил крышку. В комнате разнесся удивительный аромат луговых цветов.

– Неужели… мед? – втянул носом воздух Александр.

– Он, Саша, он! Наш, валдайский. Мать достала, Угости, говорит, своих друзей.

Промелькнул июль. Наши войска расправлялись с фашистской группировкой в Белоруссии, вели бои под Львовом, У нас по-прежнему шли учебные полеты. Новый командир дивизии ввел немало новшеств. Фронтовым летчикам не совсем нравилось, например, требование комдива производить взлет и посадку с ограниченны» площадок. Кое-кто явно переоценивал свои силы – мы, мол, все можем, все умеем! – и теперь оказывался незавидном положении.

Спохватившись, летчики начинали догонять менее самоуверенных, но более настойчивых товарищей. А наш комдив Василий Николаевич Рыбаков, с шуточками-прибауточками, а где нужно, и строго, по-командирски, сбивал наносную пену фронтовой удали, добиваясь истинного умения, стараясь научить нас настоящему летному мастерству. Пройдет немного времени, и мы с искренней благодарностью вспомним науку подполковника Рыбакова. Наконец поступила команда получить новые карты и подготовиться для перелета в Прибалтику. Теперь наш маршрут пролегал через Орел, Смоленск, Псков…