Илья Штемлер - Мой белый, белый город

Не всем она пришлась по душе. Например, Юре Хачатурову. Ему предстояло носить девчоночье имя - Ра-ю.

И Хачатуров заявил, что забирает свои марки, бежать с нами на фронт отказывается. У него была огромная коллекция марок, на которую мы возлагали серьезные надежды - по дороге их можно было поменять на хлеб или повидло…

- Давайте назовем Юрку Маугли, - предложил я.

- Почему Маугли? - насторожился Борис. Он сразу заметил в этом подкоп под свою систему конспирации. Ведь «Маугли» звучало не кличкой, а почти музыкой. Заманчиво и романтично. Так и остальные возьмут себе более интересные прозвища.

- Во-первых, у Ра-и есть… - начал было я.

- Я тебе не Рая, идиот! - разозлился Хачатуров, хотя чувствовалось, что «Маугли» его устраивает.

- Во-первых, у него был попугай, - продолжал я объяснять.

- Попугай умер! - воскликнул Борис.

- Но был ведь, - возразил я. - Дальше! У него есть собака… Можно сказать, он воспитывался среди животных, как Маугли.

Ребята молчали. Мои доводы были убедительны, с ними нельзя было не согласиться.

Борис оценивал обстановку. Но он слишком долго ее оценивал…

- Я согласен, пусть Маугли, - важно проговорил Хачатуров, показывая, что он ни в грош не ставит авторитет Бориса.

Второй удар по авторитету Бориса попытался нанести Тофик по прозвищу Фик-то, или, для краткости, просто Фик. Сокращение это его и не устраивало.

- Хорошо, а если я живу во дворе мечети? - произнес он.

- Ну и что? - насторожился Борис.

- Я хочу называться Квазимодо.

- Если бы ты и не жил во дворе мечети, тебя можно было бы так назвать, - разозлился Борис. - Ничего переигрывать не будем! Оставайся в своей мечети. - Борис решил принять крутые меры и пресечь бунт. Тем более в отношении Фик-то это было нетрудно. Тот внес в общее дело лишь фонарик без лампочки. А кому нужен такой фонарик? Только старику утильщику Нури?..

Но Тофик, очевидно, не понимал этого. Он был убежден, что фонарик, даже без лампочки, - самый существенный вклад в предстоящую операцию…

- Что ты раскричался? - Он повернулся спиной к Борису. - Выберем командиром Маугли. - И Фик-то поспешил поднять руку: - За Маугли! - И посмотрел на меня.

Я тоже решил поднять руку. Мне не нравился диктаторский тон Бориса, хотя из всех нас он был лучший командир. Борис едва сдерживал слезы.

- А кто первым предложил бежать на фронт? - произнес он.

- Ну и что? - равнодушно проговорил новый командир Хачатуров. - Я давно об этом думал.

Он придвинул к себе зеленый мешок, запустил в него руку, вытащил фонарик и спрятал к себе в карман.

Мы обомлели. Никто из нас, уверен, и не думал о фонарике всерьез - кому он нужен без лампочки, но поступок нового командира был неожидан, а главное, высокомерен. Он нам сразу дал понять, кто тут главный…

- Э-э-э! - вскрикнул Тофик. - Это мой фонарик.

Он попытался залезть в карман Хачатурова. Тот дернулся в сторону, и карман почти новых штанов затрещал.

В воздухе мелькнул кулак, и тотчас рев Тофика огласил подъезд, в котором мы собрались на совет.

- Плакса, - разозлился Хачатуров и крикнул: - Смир-на-а-а!

Тофик вытянул руки и замер, шмыгая носом, пытаясь унять предательские слезы.

- Фонарик будет мой, так как я должен быть впереди отряда. Ясно? Буду освещать дорогу, - соблаговолил объяснить Хачатуров.

- Там же нет лампочки, - уныло возразил Тофик.

- Ничего. Лампочку отберем у убитого немца, - отрезал командир. - Все! Завтра в пять утра, как договорились.

Мы повернулись кругом. А Борис еще приложил ладонь к тюбетейке и четко, по-военному ответил: «Есть!»

На галерее, как всегда в это время, собралось много соседей. Все сидели вокруг круглого ничейного стола и грызли семечки. Разговор шел обычный, о положении на фронте. О каком-то партизанском отряде, что смело воевал где-то в Мелитополе, как передавало радио. Никто не знал, где этот Мелитополь. Одни говорили - на Украине, другие - под Москвой… Больше всех горячился дворник Захар. Он кричал, что Мелитополь в Крыму, что он может на карте показать.

- Откуда ты знаешь? - удивлялась моя бабушка. - Если ты смотришь на Крым, значит, видишь Дальний Восток.

Косой Захар страшно нервничал. Он даже перестал грызть семечки, которые очень любил.

- Я там в санатории лечился! - закричал Захар.

Он и вправду был удивительно косой - один глаз у него смотрел прямо, другой чуть ли не на девяносто градусов в сторону. Было очень смешно, когда он, глядя прямо перед собой, обращался к тому, кто стоял почти за его спиной. Поэтому Захара и не взяли на фронт - еще в своих будет стрелять…

Мое появление внесло в спор новую струю. Как раз шла такая полоса, когда я получал по географии пятерку за пятеркой. Два раза подряд. И обе пятерки за животноводство Австралии - учитель забыл, что уже спрашивал меня раз по этому разделу.

- Мой внук скажет. Он сейчас отличник, - проговорила бабушка.

Краем глаза я видел, как соседи ехидно улыбались. Никто не забыл, что я в прошлом году имел переэкзаменовки по двум предметам.

- Что такое? - спросил я, хотя сразу уловил, в чем дело, но пытался потянуть время.

- Где находится Мелитополь? - спросила бабушка.

Я прищурил глаза и сжал скулы, что должно было означать страшное напряжение мысли. Но все почему-то рассмеялись.

- Вам только смеяться, - расстроилась бабушка. - Думаете, так легко пятерки получать? Ребенок переутомляется, жарко…

В это время Захар принес карту и раскинул ее прямо на семечках.

- Спутал с Симферополем, - признался Захар, тыча пальцем в Крым и повернув лицо куда-то в сторону Сахалина.

- Плохо тебя лечили в санатории, - ответила бабушка и - мне: - Спать иди, двоечник. И ноги помой.

…В ту ночь я долго не мог уснуть. Не каждый день убегаешь на фронт. Я трусил. Кроме всего, меня смущала неопределенность: кто нас пустит в вагон, что мы будем есть? Наших запасов не хватит доехать до вокзала. Кто нам даст винтовку, а Хачатурову - наган как командиру?.. Все-таки жаль, что не Борис командир.

И я стал думать о Борисе. Он считался моим лучшим другом. Мы жили в одном коридоре и знались чуть ли не с пеленок… И всю жизнь я ему завидовал. Можно ли завидовать лучшему другу? Или это не дружба, а подчинение одного другому? Он был сильным, ловким, ничего не боялся, в то время как я нередко трусил - мог же я признаться в этом хотя бы самому себе. Может, и он, случалось, трусил, но - со стороны - он всегда первым лез в любую свару, даже со старшими мальчишками. И старшие мальчишки здоровались с ним за руку, в то время как мне, в лучшем случае, кивали. И то из-за того, что я жил с Борисом в одном коридоре…

И однажды я пришел к выводу, что он не считал меня своим лучшим другом. Я считал, а он - нет, ему было скучно со мной… Это открытие угнетало меня. Я даже заболел, а мама думала, что я простудился. Казалось, и повода не было для такого заключения, просто вошла в голову мне такая мысль, и все. Но я заболел от переживания. И мучил его своим постоянным присутствием. И он терпел меня, он был настоящим мужчиной в свои одиннадцать лет… Теперь-то, по прошествии долгого времени, я понимаю, что это была ревность, именно ревность. Ведь ревновать можно не только женщин… Я ревновал и мстил своему лучшему другу. Мстил злорадно, задыхаясь от трусости, испытывая сладостное удовлетворение, и ненавидя себя, и восхищаясь им. Месть моя была мелка: я не одалживал ему карандаши порисовать, хоть они и лежали у меня в столе без дела. А потом я чуть ли не плача швырял их с ненавистью по комнате… В присутствии Бориса я давал пососать конфету другим мальчишкам, которых презирал. И так страстно желал, чтобы и Борис меня попросил об этом. Но он не просил, а лишь улыбался. Как я тогда страдал! Я даже разрешил какому-то малознакомому мальчишке проглотить конфету, которая до этого шла по кругу. А Борис все улыбался… И в том, что я проголосовал за этого чванливого Хачатурова, была моя месть Борису, я не мог удержаться, даже во вред общему делу. А Борис даже и не взглянул на меня…