Валерий Алексеев - Паровоз из Гонконга

- А что стряслось вчера на пляже? - удивилась Кареглазка.

- Нам не положено.

- О господи, - сказала Женечка, - брэд ов сив кэйбл, бред сивой кобылы. Что значит "не положено"? Ну, отругает папончик, непечатным словом назовет, от этого никто не умирал. Он же за всех вас отвечает. Вам только волю дай - все расползетесь...

Она еще раз вгляделась в лицо Андрея.

- Нет, май притти уан, - проговорила она, покачивая головой. - Нет, мои миленький, естественного отбора тебе не пройти. Слаборазвитый ты. Ну, да ладно. Куда привезти каталог "Неккермана"?

- В "Эльдорадо"! - подпрыгнув от радости, закричала Настя. - Мы живем в "Эльдорадо", в номере триста пятнадцать!

И, сияя всем своим изукрашенным зеленкою личиком, ни с того, ни с сего прибавила:

- А я, когда вырасту, тоже буду иностранкой.

Женечка Букреева даже не взглянула на Настю, как будто это прострекотал сверчок.

- "Эльдорадо", триста пятнадцать, - повторила она.

И, сделав знак своему катальщику, Женечка величественно удалилась. При этом она рассеянно, как в театре, поглядывала по сторонам - в точности, как мадам советница, даже еще более свысока. Ну, еще бы, благотворительница, глядя ей в спину, подумал Андрей, добровольная разносчица фирменных каталогов по приютам золотушных детей... был он сознательно несправедлив к Кареглазке, нарочно старался измыслить что-нибудь едкое, уничижительное - чтобы прогнать от себя радостную догадку, что Кареглазка заманивает его в какую-то долгосрочную и, несомненно, остросюжетную игру: сегодня, сейчас, когда так плохо с семьей, упиваться этим открытием было бы нечестно. И была еще одна, гаденькая мыслишка: "Теперь-то уж, наверное, все обойдется, Женечка нас защитит..."

Едва только дочка советника скрылась в проходе между стеллажами невесть откуда выскочила мама Люда.

- Ты почему улыбаешься? Что она тебе сказала?

- Сказала, что все это пустяки, - ответил Андрей. - И ничего я не улыбаюсь.

Мама Люда открыла рот и произнесла: "А..." Подумала, поглядела вслед Женечки Букреевой, и на лице ее проступило горькое разочарование.

- Молодая еще... - кивая своим словам, проговорила она. - Все для нее пустяки, горя еще не видела.

Настя тянула маму Люду на второй этаж, где, по ее предположениям, должны были продаваться игрушки, даже в такой печальный день она пыталась что-то, говоря по-щербатовски, _вызвягать_.

- Вот останусь здесь и умру! - плаксиво говорила она.

- Я тебе умру! - отвечала ей мама Люда. - Только попробуй!

Расплатились, вышли на улицу. День уже разгулялся, в тени под цветущими деревьями было душно и влажно, пахло разопрелыми банными вениками. Здесь и решили ждать отца. Подняв прозрачный пластиковый мешок, Андрей разглядывал содержимое. Мама Люда купила бутылку черного ямайского рома и банку каких-то орешков.

- О, "Красное сердце"! - услышал он за спиной знакомый скрипучий голос и чуть не выронил пакет. - Убойная жидкость - именно то, что нужно сейчас вашему папеньке.

Ну, разумеется, это был Ростислав Ильич - розовокудрый, лучезарно улыбающийся, совсем не похожий на того вершителя судеб, члена тайного совета, которого они видели полтора часа назад.

Мама Люда побледнела.

- А Ваня где? - еле слышно спросила она. - Что с Ваней?

- Да что с ним может быть? - весело отозвался Ростик. - Получил свою дозу и отправился в гостиницу. Вот - прислал меня предупредить, чтоб не ждали.

Наступила тишина, Настя тоже перестала хныкать.

- Ну, и что там у вас было? - спросила, помолчав, мама Люда.

- Ничего особенного, - сказал Ростик. - Обсуждался вопрос о нарушении режима. Неразборчивые контакты, самоизоляция от коллектива... вот, пожалуй, и все. Надо отдать справедливость: держался ваш папочка мужественно. "Ни стона из его груди, лишь бич свистел играя..." Григорий Николаевич побушевал для порядку, я тоже произнес пару-тройку нелицеприятных слов... Так надо, дорогие друзья. Есть такое великое слово: "Надо"!

Андрей смотрел на него исподлобья: нет, все-таки Ростик чувствовал себя виноватым, он и пришел сюда заглаживать вину, и веселость его была неестественной.

- О чем я там говорил? Пожалуйста, секретов из этого не делаю. "В то время как мы на передних рубежах защищаем честь и достоинство советского человека..." Ну, и так далее. Это, знаете ли, как бесплодная женщина выступает с высокой трибуны: "В то время, как мы, бабы, в муках рожаем детей..." Кто на самом деле рожает детей - тот не кричит об этом с трибуны. Запомни, - Ростик вновь обратился к Андрею, - кто говорит, стуча себя в грудь: "Мы - честные труженики..." - не верь тому человеку.

Мама Люда слушала, страдальчески напрягшись, как будто он говорил на иностранном языке.

- А что Владимир Андреич! - спросила она. - Вот уж кто, наверное, душеньку отвел!..

- Напрасно вы о нем так плохо думаете, - укоризненно сказал Ростик Володя взял всю вину на себя: не проследил, не остерег, не подключил Теперь он будет вашим куратором.

- Ну, и чем же все кончилось? - допытывалась Людмила.

- Кончилось? - юмористически переспросил Ростик. - Ну, если это так важно, то кончилось тем, что т-щ Букреев супруга вашего матом покрыть изволил... в знак прощения, согласно старинному народному обряду. Теперь на собраниях вволюшку посклоняют: "Феномен Тюриных, случай с Тюриными, тюринщина как таковая..." Новичкам вас будут показывать: "Вот, мол, и есть те самые Тюрины". И так года два... пока не забудется.

Должно быть, на лице Андрея отразилось смятение, потому что Ростислав Ильич, мельком взглянув на него, резко себя оборвал.

- Ну-с, друзья мои, прошу прощения, вам домой, а я загляну в сей храм разврата. Жена кольцо с опальчиком заказала, а лучше не одно: на каждый пальчик - свой опальчик. Как славно, что наши женщины не ходят босиком...

- Погодите, Ростислав Ильич! - взмолилась Людмила. - Что-то я вас так и не поняла. На чем все-таки порешили?

- Да ни на чем! - с досадой ответил Ростик. - Что вы, ей-богу... Это ж острастка, театр. Ну, сделали строгое предупреждение, через два года заведутся другие грешки. Желательно, конечно, совершить какой-нибудь подвиг... Советую Ивану спасти утопающего. Роль утопающего могу сыграть я, оплата по договоренности - долларами, разумеется.

- Не понимаю... - пробормотала Людмила. - Так нас... не выселяют в двадцать четыре часа?

- Мама, уймись! - сказал Андрей. - Ну, пожалуйста! А Ростислав Ильич засмеялся.

- В двадцать четыре? Это что же, спецсамолет для вас запрашивать? Ну, уж дудки. Высылка, дети мои, - это слишком большая честь и большая роскошь, вы этого не заслужили. Но впредь оказываться в неположенном месте с неположенными людьми - не советую. Соблюдайте достоинство советского человека.

- Да что вы! - истово воскликнула Людмила. - Да мы... Да я... Да никогда больше!

Ростислав Ильич посмотрел на нее с печальной улыбкой.