Семен Бытовой - Обратные адреса

А виделись мы в последний раз на Уссури осенью 1945 года в небольшом, раскинутом среди зеленых сопок маньчжурском городке Гряда Холмов, где Василий Петрович - уже майор - возглавлял одну из наших военных комендатур.

В ту пору их было много в Северной Маньчжурии, почти в каждом мало-мальски населенном пункте, где жители, освобожденные от японской оккупации, впервые за много лет получившие свободу, нуждались в срочной помощи.

В Гряду Холмов попал я уже в конце сентября, спасаясь от ночной грозы. Она была, помнится, последняя, но такая сильная, что, когда в аспидно-черном небе заметались молнии и загрохотал гром, раскаты в горных отрогах напоминали артиллерийскую пальбу, от которой мы понемногу уже начинали отвыкать.

Дождь лил шумно и долго и до того размыл дорогу, что наш видавший виды "виллис" по ступицы увязал в липкой грязи и его приходилось вытаскивать на руках. Тогда мы решили свернуть в поле и по неубранному гаоляну добираться до какого-нибудь населенного пункта. К счастью, это оказался городок Гряда Холмов.

Был уже третий час ночи, а в комендатуре еще горел свет. Только мы подъехали к приземистому кирпичному зданию с широкой, как на пагоде, отогнутой по краям черепичной крышей, нас окликнул часовой. Он потребовал пароль и пропуск, которых ни я, ни тем более шофер не знали.

Он вызвал дежурного.

Через несколько минут к нам подбежал старшина в плащ-палатке и, лихо козырнув, попросил предъявить документы. Засветив фонарик, он довольно долго разглядывал мой корреспондентский билет, потом кивнул в сторону шофера:

- С вами?

- Со мной.

- Прошу пройти к коменданту.

- Да стоит ли будить его среди ночи?

- Майор еще не ложился.

В узком, продолговатом кабинете за письменным столом, освещенным зеленой лампой, склонившись над бумагами, сидел молодой майор в расстегнутом кителе и курил.

Я тут же узнал Таволгина.

- Военный комендант города, - сказал он, вставая, и торопливо стал застегивать китель. - Чем могу служить?

- Ну вот и встретились, Василий Петрович!

Он две-три секунды пристально смотрел на меня, потом выбежал из-за стола и дружески обнял.

- Что же ты не сообщил, что едешь?!

- Если бы я только знал, что ты здесь, давно бы заехал повидаться. Мы уже трое суток кружимся вокруг да около, а нынче, сам видишь, что творится на улице. Вот и завернули на огонек.

- Правильно, что завернули, я очень рад.

В эту ночь мы не ложились спать.

Когда стало светать, пришел старшина и доложил, что завтрак подан, и мы прошли через широкий, вымощенный булыжником двор в столовую.

Таволгин уже не отпускал меня, пообещав выкроить денек-другой и поездить со мной по интересным местам, но с утра и до позднего вечера к нему приходили со своими просьбами и бедами десятки людей - многие приезжали верхом на мулах из окрестных селений, - и майор, кажется, позабыл о своем обещании, а я, видя, как он занят, не напоминал о себе.

Так я застрял здесь на целых две недели и, признаться, ничуть не пожалел. За это время мне удалось отправить в "Тихоокеанскую зарю" корреспонденцию о работе нашей военной комендатуры.

Позднее Таволгин дал мне сопровождающего, старшего сержанта Ивана Дроздова, и тот возил меня по местам недавних боев. Да и сам Дроздов, награжденный орденом Славы двух степеней, заслужил, чтобы о нем написали в газету.

Дроздов находился в составе штурмовой группы пограничников, переправившихся темной августовской ночью через Уссури и в коротком бою разгромивших в Гряде Холмов полицейский пост, хотя подобраться к нему было не так-то просто. Он был огорожен глинобитной стеной, тремя рядами колючей проволоки, окопами в полный профиль, по краям которых стояли пулеметные вышки, а вдоль берега тянулся глубокий ров, наполненный водой, и охраняли его усиленные наряды солдат с базуками.

Однако Ивану Дроздову с его группой прикрытия удалось преодолеть все препятствия, обнаружить в темноте телефонные провода, перерезать их, лишить пост связи с ближайшим воинским гарнизоном. Когда он уже полностью был блокирован и оставшиеся там в живых самураи взяты в плен, в Дроздова стреляла из засады жена начальника полицейского поста, но пуля только сбила пилотку с головы старшего сержанта.

- Я, понятное дело, мог тут же прикончить Йошоки-сан - так звали смертницу, - рассказывал Дроздов, - да рука, поверите ли, не поднялась стрелять в женщину. Тогда я сделал крюк по кустам, подкрался и вышиб у нее винтовку в тот самый момент, когда Йошоки-сан прицелилась в нашего лейтенанта Барабаша. - И, помолчав, прибавил, смеясь: - Пока я ее держал, она мне искусала руки не хуже бешеной дворняги. Пришлось назавтра нашему лекпому для страховочки вкалывать мне промеж лопаток сыворотку, чтобы я, не дай боже, не стронулся умом. А я, поверите ли, хоть и стыдно признаться бывалому солдату, хуже смерти боюсь уколов, ну просто не переношу...

Так со смешком, с иронией говорил Дроздов о Йошоки-сан, хотя, в сущности, ничего тут не было веселого, просто по счастливой случайности пуля миновала его.

Как большинство вятичей, некрупный, с веснушчатым лицом и узкими серыми глазами, он очень располагал к себе и оказался отличным спутником.

Время в Гряде Холмов шло быстро. Наступил октябрь, очень холодный, ветреный, по ночам стал выпадать иней, похоже было, что со дня на день на реке появится шуга, и тогда вовсе не выберешься отсюда, и я собрался уезжать, хотя Таволгин уговаривал меня остаться. В конце концов он уступил и переправил меня на сторожевом катере на наш берег.

Прощаясь, мы пообещали друг другу писать и года два или три изредка переписывались. Василий Петрович сменил за это время несколько адресов. Последнее письмо я получил от него из Южно-Сахалинска. Таволгин сообщал, что сидит на чемоданах и первым же пароходом уйдет на один из Курильских островов, а на какой именно - сообщит после.

На этом наша переписка прервалась.

А недавно пришло коротенькое письмо из Имана, и было бы непростительно не заехать по пути к старому товарищу, с которым меня столько связывало.

...Уже стало смеркаться, когда мы свернули с шоссе в долину реки. В лесу уже было совсем сумеречно, и на узком горизонте, резко очерченном зубчатыми вершинами гор, густо пламенела заря.

Несмотря на еще не поздний час, выпало много росы, она пунцово поблескивала на растительности, и издали казалось, что это растет не то рябина, не то созревший лимонник, а из папоротников будто невзначай выглянул и женьшень.

Мы ехали берегом по бугристой колее, слишком узкой даже для нашего "газика", сквозь влажный, прохладный лес, сплошь наполненный переплетающимися тенями, и память возвращала меня к осени 1950 года, когда мне пришлось бродить этой же долиной с искателями корня жизни.