Антон Чехов - А П Чехов в воспоминаниях современников

Зато Константин Коровин, который с присущей ему, великому жизнелюбу, и в живописи и в мемуарах яркостью запечатлел день, \12\ проведенный с молодым Чеховым, не упустил в этой картине острейшего, хотя и шутливого по форме, спора писателя со знакомыми студентами, рьяно порицавшими мнимую безыдейность его произведений.

То, что в этом диспуте Левитан и сам Коровин целиком на стороне Чехова, не случайно. Оба они, равно как и Врубель, Серов, Нестеров, принадлежали к тому поколению, чьи художественные взгляды современный нам исследователь характеризует как "хотя во многом и полемизирующие с творческими позициями передвижников и настаивающие на важном самостоятельном значении красоты и "отрадного" в искусстве, но отнюдь не противостоящие передовым принципам русской художественной культуры, а лишь отражающие ее новый важный этап"*. Известно, что в знаменитом "мамонтовском кружке", к которому прямо принадлежали или тяготели все названные художники, чеховские произведения встречались восторженно. "Читала ли ты Чехова рассказ "Святой ночью", писала, например, Е.Д.Поленова Е.Г.Мамонтовой в марте 1889 года, - что за прелесть. Вот чудный мотив для картины, полупейзажной, полужанровой. Его рассказы вообще очень вдохновительно действуют, есть превосходные картинки жизни..."**

______________

* Стернин Г.Ю. Русская художественная культура второй половины XIX начала XX века. М., Советский художник, 1984, с. 80.

** Сахарова Е.В. Василий Дмитриевич Поленов. Елена Дмитриевна Поленова. Хроника семьи художников. М., Искусство, 1964, с. 419.

Коровинские воспоминания лишний раз напоминают о том, что чеховские взгляды и искания в литературе были ярчайшим проявлением происходившего в русском искусстве конца века процесса обновления художественного языка.

В передаче позднейшего газетного хроникера известен рассказ того же мемуариста о разговоре, происшедшем у него с Левитаном в Третьяковской галерее возле картины В.Г.Перова "Птицелов": "Они нашли соловья хорошо написанным, а лес показался "железным". Молодые художники решили, что должно быть иначе: соловья не должно быть заметно, а лес должен быть такой, чтобы все понимали, что в нем поет соловей"*. Размышления, весьма близкие принципам чеховской пейзажной "живописи", - вспомним хотя бы знаменитые, "программные" для писателя картину лунной ночи "через блеск "горлышка от разбитой бутылки" в рассказе "Волк", аналогичный совет в письме к брату Александру и завистливые слова Треплева о стиле Тригорина в "Чайке". Недаром в одном из левитановских писем к Чехову сказано: "Ты поразил меня как пейзажист..."

______________

* Константин Коровин вспоминает... М., Изобразительное искусство 1971, с. 787.

Возникающий в коровинских воспоминаниях мотив решительного, порой демонстративно-заостренного ("У меня нет никаких идей...") сопротивления Чехова прямолинейным и назойливым претензиям к искусству звучит и в других мемуарах, пусть с различной степенью отчетливости и с различными "знаками" оценки. \13\

В.Г.Короленко об этой чеховской позиции отзывается довольно сдержанно, хотя в то же время с присущей ему объективностью признает ее историческую обусловленность: "Русская жизнь, - пишет он, - закончила с грехом пополам один из своих коротких циклов, по обыкновению не разрешившихся во что-нибудь реальное, и в воздухе чувствовалась необходимость некоторого "пересмотра", чтобы пуститься в путь дальнейшей борьбы и дальнейших исканий. И поэтому самая свобода Чехова от партий данной минуты, при наличности большого таланта и большой искренности, казалась мне тогда некоторым преимуществом".

Что же касается, например, И.А.Бунина, то он явно искал в чеховских убеждениях опору для своей собственной, куда более далеко идущей "автономии" по отношению к общественным устремлениям уже совсем другой исторической полосы.

Некоторые досадливые рассуждения о чеховской самостоятельности и "неподатливости" временами комически напоминают сетования Павла Егоровича Чехова на сыновнее равнодушие к религиозной обрядности: "Что бы съездить в церковь да помолиться?"

Даже Л.Н.Толстой, восхищаясь произведениями младшего собрата, одновременно, как свидетельствует, например, С.Т.Семенов, "очень скорбел, что у него еще не выработалось собственного миросозерцания".

А что уж говорить о претензиях, предъявляемых писателю "повседневной" критикой 80-х годов и даже более поздних лет!

"Да, страшно вспомнить, что обо мне писали! И кровь-то у меня холодная - помните, у меня рассказ "Холодная кровь"? - и изображать-то мне решительно все равно, что именно - собаку или утопленника, поезд или первую любовь..." - вспоминал, по словам Бунина, Антон Павлович. И еще более горько и насмешливо говорил А.М.Горькому: "Критики похожи на слепней, которые мешают лошади пахать... Лошадь работает, все мускулы натянуты, как струны на контрабасе, а тут на крупе садится слепень и щекочет и жужжит. Нужно встряхивать кожей и махать хвостом".

Много разнообразнейших "обид непонимания", наносимых писателю, зафиксировано в печатаемых воспоминаниях!

Наибольшую известность в этом отношении получила, конечно, история провала на Александринской сцене пьесы "Чайка", оказавшейся непонятной не только специфической публике, пришедшей на бенефис комической актрисы Левкеевой, но и самим актерам и большинству рецензентов. Неоднократно печатавшиеся воспоминания Л.А.Авиловой и И.Н.Потапенко, а также мемуары M.M.Читау и дневниковые записи С.И.Смирновой-Сазоновой дают яркое представление об этом событии, которое Потапенко назвал "одним из самых нелепых... в истории петербургских казенных театров".

В этой "нелепости", однако, была своя логика. "То, чего недоставало, общий тон, единство настроения, - был недостаток коренной и проявлялся не здесь только, а и в других постановках", - замечает тот же \14\ мемуарист. Чеховская "Чайка" как бы прилетела из близившегося театрального будущего, подготовленного исканиями Станиславского и Немировича-Данченко, и пророчила его наступление.

Менее громкими, но достаточно безапелляционными были "приговоры", выносившиеся многими влиятельными критиками чеховской прозе. Характерные для нее отсутствие откровенного морализаторства, указующего перста, отчетливой "подсказки" читателю и предоставление ему самому права вынести суждение об изображенном автором воспринимались критикой не как особенная, новаторская манера письма, а как серьезнейший идейно-художественный изъян (в частности в той статье "корифея" народнической критики Н.К.Михайловского, о которой говорил Антон Павлович Бунину).

Даже сама приверженность Чехова к жанру рассказа, зачастую чрезвычайно лаконичного, казалась лишним свидетельством "ограниченности" или, на худой конец, "незрелости" его таланта. "Требовали, чтобы я писал роман, иначе и писателем нельзя называться", - вспоминал Чехов.