Коллектив авторов Религия - Старинные рождественские рассказы русских писателей [сборник]

«Отчего же так, однако ж? Отчего?!» — чуть не сорвалось у него с языка, но чувство собственного значения снова удержало его вовремя от восклицания; он ограничился мысленным предложением такого вопроса.

И в самом деле продолжал он размышлять сам с собою, не все ли было сделано, начиная даже с юности, чтобы сближаться с людьми, приобрести их сочувствие, даже признательность?! С этой целью старания его всегда были направлены к тому, чтобы предупреждать желания, беречь пуще глаза чужое самолюбие, быть безупречным в благодушии — в том, что называют французы la bienveillance, т. е. быть всегда снисходительным, стараться даже оправдывать то, что, по личному убеждению, вполне отвратительно; искать всегда случая быть полезным, изобретать даже такие случаи в минуты надобности, изощрять себя в способах быть необходимым, стараясь сохранить при этом собственное достоинство, но в такой мере, однако ж, чтобы оно не имело вида высокомерия в глазах лиц, сильно проникнутых тем же чувством; короче сказать, делать все, что следует, что издавна принято и установлено законами света для приобретения общего расположения и уважения.

Не только не изменил он образа своих действий после того, как, укрепившись на высотах иерархической лестницы, мог дать им более бесцеремонное направление, но счел еще нужным расширить свою программу, присоединив к ней столь редкие в наше время щедрость и великодушие. Сколько было переделано добрых дел, сколько благодеяний, сколько существенных услуг, сколько лиц, которым оказана была помощь, — лиц, которые стали на ноги благодаря тому только, что были им определены в должность… Дальше, заручившись властью и окончательно разбогатев, он действиями своими, казалось бы, должен был приобрести еще больше прав на общественную и личную признательность: продолжая трудиться с тем же рвением на пользу общества и Отечества, он покровительствовал изящным искусствам (покупая то и дело у Кнопа и Юнкера различные бронзовые и фарфоровые украшения), поощрял литературу (годичный его счет у Глазунова доходил часто до двухсот рублей, а счет у Вольфа и Мелье втрое иногда превышал такую сумму), поддерживал художества (статуй и картин у него, правда, не было, но зато все столы в парадных комнатах буквально были покрыты всевозможными фотографическими альбомами и иллюстрированными изданиями в богатейших переплетах); он поощрял в то же время вкусы другого рода: нанял превосходного повара, давал утонченные гастрономические обеды и завтраки — словом, один только Бог ведает, чего не делал он для людей, для общества… И что же? К чему привело все это в конце концов?! В результате одна горечь неудовлетворенного чувства, холодное безучастие вокруг, наконец, полное одиночество, невзирая на богатство и высокое общественное положение, одиночество совершенно такое, как там, в той пустыне, которая только что ему пригрезилась…

Он опустил голову на ладонь и задумался.

Так прошло несколько минут… И вдруг ему снова стало что-то мерещиться… Внимание его было теперь привлечено в отдаленную темную половину кабинета…

Там, в ее глубине, на самой середине, между полом и потолком, показалось белесоватое пятно света, точно клуб пара, освещенный сзади, или мерцающий свет луны, заслоненный подвижным наволоком. Свет быстро, однако ж, вырастал, надвигался и, постепенно усиливаясь, распускал вокруг себя волнистые фосфорические окраины; в середине светлого мерцанья, касавшегося уже теперь своими краями потолка, пола и боковых стен, выяснялся между тем прозрачный, как кристалл, и весь сияющий неземной красотой человеческий облик… В глаза его точно вставлены были два крупные алмаза; они горели сверхъестественным блеском, и лучи от них вдруг озарили весь кабинет, нигде не оставляя темного пятнышка; даже в тех местах, которые должны были бросать сильную тень, и там все внезапно посветлело и сделалось как бы прозрачным… В то же время Араратову послышался голос; он был ему совсем незнаком. Каждый звук отделялся отчетливо и ясно; голос звучал равномерно, бесстрастно, напоминая накат морских волн на ровный плоский берег.

Араратов хотел что-то сказать, приподнял голову, но, ослепленный лучами света, опустил ее снова. Он попробовал отвернуться, но и это не помогло: свет бил уже отовсюду, все заливал, все пронизывал и, казалось Араратову, проникал далее в него самого и в глубину его души, не оставляя и в ней точно так же темного уголка. Араратов чувствовал себя точно прикованным, лишенным сил и воли; у него сохранилось ровно настолько сознания, чтобы понять бесполезность борьбы против этих беспощадных лучей, перед которыми все расступалось, все как бы таяло, которые беспрепятственно всюду проникали, не стесняясь, по-видимому, никакими земными условиями, не признавая никаких установленных законов.

Перед Араратовым между тем все глубже и шире раскрывалось световое пространство. В нем показались сначала мириады темных подвижных точек; размножаясь с неимоверною быстротой, они сходились столбами — то опускаясь, то подымаясь, — как мошки в знойный вечер, и вдруг, словно сговорившись, стали отделяться, увеличиваться в объеме и складываться в то же время в какие-то смутные, неуловимые для глаза очертания…

Не успел Араратов одуматься, как уже в том, что казалось неопределенным, обрисовались человеческие образы и целые группы лиц, спешивших, по-видимому, установиться в известном порядке — как актеры перед поднятием занавеса во время парадного спектакля.

Араратов с первого взгляда узнал не только всех тех, с кем когда-либо встречался в жизни, но увидел между ними самого себя, и, что особенно его изумило, увидел себя повторенным во всех возрастах и в одно и то же время в разных группах… Еще секунда — и перед ним так же отчетливо, как на стеклах волшебного фонаря, развернулась полная картина его прошлого…

Смущенье его увеличивалось особенно тем, что все, что проходило теперь перед ним, и, главное, он сам с его заветными мыслями и чувствами представлялись совсем не в том виде, который знаком был свету и которому под конец он сам начинал верить, но с оборотной стороны, с той изнанки, которую прятал он так же старательно, как скряга прячет свои сокровища. Каждый миг из его прошлого открывал новые черты, и каждая, в свою очередь, обнаруживала, что Араратов лицевой стороны служил только внешней оболочкой совсем другому Араратову, не имевшему с первым почти никакого сходства…

Услужливый, скромный, простосердечный юноша, каким в свое время казался Араратов, превращался теперь в юношу, который тогда уже холодно обдумывал каждый ход будущей своей карьеры, у которого тогда уже тщеславие было единственным руководителем, а эгоизм — единственным чувством… Араратов, очевидно, также сам себя обманывал, когда, мысленно рассуждая несколько минут перед тем, величался своими великодушием и щедростью; в этом могли убедить теперь толпы убогих и бедных, выступившие неожиданно в глубине светлого пространства, и сам Араратов, проходивший мимо с таким видом, как будто не замечал их, не удостаивая их даже взглядом… с противоположной стороны между тем как раз показались новые лица; они принадлежали к известному кругу великосветских, влиятельных благотворительниц; но здесь опять нельзя было узнать Араратова: важность походки исчезла, ее заменяли мягкие, скромные движения; почтительно склонив голову, любезно улыбаясь, спешил он к ним, раскрывая еще издали свой бумажник…