Коллектив авторов Религия - Старинные рождественские рассказы русских писателей [сборник]

Живут они хорошо. Мать дьяконица жизнью своею довольна. Немножко бедновато, но что же делать? Вот если через год у нее снова будет ребенок, тогда придется туго. А ребенок, наверное, будет. Очевидно, Господь благословил ее детьми. Она четыре года замужем, и у нее уже трое. Марья Константиновна вновь перекусывает нитку и кладет на стол заштопанный чулок. Она начинает припоминать, нет ли еще какой работы, но в это время из средней кроватки раздается горький плач; плачет Назарий, и Марья Константиновна испуганно бросается к нему. Дело оказывается первостепенной важности: Назарий увидел во сне «стренькозу» и не обыкновенную стрекозу, а «с рогом на хвосте». Увидев такое чудовище, можно умереть, но Назарий не умирает, а только плачет. Мать утешает его, ласково похлопывает рукою по его спинке и говорит, точно баюкает:

— Цш-ш, бай-бай… Будешь умным, поедешь с отцом… в пустыню аравийскую…

При воспоминании об аравийской пустыне лицо младенца внезапно освещается; он закатывает глаза под лоб, снова ставит их не без труда на подобающее им место, но глаза снова уходят ввысь, и Назарий спит. Марья Константиновна тихонько покрывает его горячее тельце одеялом, любовно крестит насупившийся лобик и идет в прихожую, где слышится постукиванье чьих-то ног. В прихожей стоит девочка в длинном платке, покрывающем ее до пят. Девочка придерживает платок под самым подбородком тонкими пальчиками и говорит:

— Матушка, сделте милость, мамынька просила, братец Финогеша животом помирает…

Из ее слов Марья Константиновна понимает, что братец Финогеша, которому исполнилось сегодня четыре дня, кричит весь вечер, не закрывая рта, и что ему нужно как-нибудь помочь. Она прячет в карманы кой-какие лекарства от болей желудка, накидывает беличью шубку и сперва заходит в кухню сказать кухарке, чтобы та посидела в ее отсутствие в спальне. А затем, в сопровождении девочки, она идет снежною улицею села к плачущему ребенку.

Через минуту она стоит в избе, из каждого угла которой веет нуждою. Худая баба с фиолетовыми бликами под глазами показывает ей ребенка; ребенок крутит ножками и кричит, а баба плаксиво говорит:

— Матушка Владычица, как же ему не плакать? Молока у меня званья нет; молоко, сударушка, пропало. Ребенок цельный день не емши, не пивши. Пожевала я ему хлебца, сделала соску, только возьмет он, пососет, пососет и сейчас же назад отрыгает, душа не принимает…

Марья Константиновна глядит на бабу широко раскрытыми глазами. «Господи, — думает она, — неужто ребенок должен умереть с голода?»

Она смотрит на ребенка. Маленькое и худенькое тельце все вьется в невыносимых страданиях голода и жажды. Голосок перехватило от натуги, а из бледных губок рвется сиплое взвизгиванье. Он корчится, как на огне.

«За что такие муки?» — думает Марья Константиновна с болью в сердце.

— Нет ли у вас рожка? — спрашивает она. — Можно бы вскипятить коровьего молока, хотя это и не совсем хорошо для такого крошки…

— Какие у нас рожки, Владычица!.. — стонет баба.

У них нет рожков. У них нет ничего, кроме нужды, такой нужды, что брезгуешь присесть, да вот этого ребячьего визга, который сверлит уши, как буравом. «Ах, Финогеша, Финогеша!» — думает дьяконица с влагою на глазах.

— Вот что, — поспешно говорит она, — я его сейчас покормлю грудью.

— Ой? — с недоумением вскрикивает баба.

— Да конечно же! Ведь этого же нельзя, чтоб ребенок умер с голода. А у меня молока, слава Богу, Саввушке хватит…

Она поспешно расстегивает ситцевый лифчик, привычным движением плеча высвобаживает грудь и, прикрыв ее шубкою, берет к себе плачущего Финогешу.

В избе делается тихо. Крики не сверлят больше ушей, тельце ребенка не содрогается от болей. У полной и белой груди слышится счастливое посапыванье, видны отуманенные глазки и свернутый в трубочку розовый язычок. Финогеша зарывает свое личико в грудь. Марья Константиновна сидит притихшая и, склонив голову, глядит на ребенка, а все ее лицо освещено тихим и безмятежным счастьем. Она слегка покачивает его почти инстинктивными движениями.

— У меня молока ужас сколько, — шепотом сообщает она бабе с фиолетовыми подглазниками. — Ежели я с час не покормлю, в рубашку стекает. Видишь, сытехонек!

И она с ласковою гордостью кивает головою на Финогешу.

Когда нужно уходить, дьяконица долго не находит своего платка и еще чего-то. Она заглядывает во все углы и совсем не глядит на Финогешу. Наконец она говорит:

— А я вот что надумала. Я Финогешу к себе на ночь возьму. Его надо будет еще покормить ночью.

— Ой? — вскрикивает с недоумением баба.

— Да конечно же. Я своему четыре раза в ночь грудь даю. Меньше этого нельзя.

И она уносит с собою Финогешу, прикрытого у ее благодатной груди беличьею шубкою. На улице ее догоняет баба; она плаксиво хнычет носом, припадает лбом к снегу и долго бормочет что-то непонятное на неизвестном наречии. Кажется, она благодарит Марью Константиновну.

Между тем дьяконица приносит Финогешу к себе в теплую спальню. Дьякона все еще нет. Она кладет ребенка к себе на постель и думает:

— Как же я возвращу Финогешу завтра? Разве завтра у его матери появится молоко? Нужно будет кормить его до тех пор, пока его мать не поправится. Да конечно же, — шепчет Марья Константиновна, поглядывая на ребенка, — ведь у меня же молока славу Богу!

Финогеша сладко посапливает на ее постели, а она снова садится к столу за работу. Теперь у нее прибавилось заботы, и ей не надо лениться. Притом шаровары Назария оказываются сильно потрепанными, вероятно, от частой езды верхом на верблюде, и их нужно зачинить. Однако ее работа клеится плохо: то просыпается богатырь Саввушка, который басит, как протодьякон, то плаксиво хнычет Финогеша. В конце концов, до нельзя измученная, она хочет помолиться, чтобы ложиться затем спать, и не может; язык не повинуется ей; она дремлет здесь же у стола, на стуле, свесив руки и выронив шаровары Назария. Во сне она видит, что у ее груди лежат Финогеша и Саввушка, первенец Никодим и Назарий и еще какие-то, вероятно, будущие ее дети; и всех она кормит своею грудью и чувствует, как вместе с молоком из ее груди течет что-то благостное и теплое, что насыщает жадно раскрытые ротики и доставляет ей неизъяснимое блаженство. И она улыбается сквозь сон.

В спальне тихо. Перед образом Владычицы «Благодатное Небо» горит лампада, и она вся сияет сверху донизу. В кивоте тоже тихо. Угодники, окружающие Владычицу, безмолвствуют. Свет лампады бродит по строгим лицам, меняя их выражение, и они глядят то строго, то ласково, то уныло…

Когда отец дьякон наконец является домой, он долго стоит в пустыне аравийской, не решаясь идти в спальню. Он чувствует за собою вину, большую вину; сегодня он проштрафился больше, чем всегда. Однако он набирается мужества, осторожно, на цыпочках крадется к двери спальни и припадает к щели глазом. По его лицу ползет улыбка. Мать дьяконица спит. Это хорошо. Но что это там белеется на постели? Сладчайший Иисусе, это младенец, новорожденный младенец!