Коллектив авторов Религия - Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей

Застегнул полушубок и я, надел шапку и вышел в сени, вслед за есаулом и смотрителем… Там уже толпилось два или три ямщика и, при свете фонаря, дружно работали лопатами, расчищая себе выход из дверей, до крыши заваленных уже снегом.

Бряканье колокольчика повторилось еще, теперь много яснее, чем нам послышалось в землянке. Гремя сбруею, встряхнула и фыркнула усталая лошадь… Окликнули, но на громкий оклик смотрителя никто не отозвался.

— Окоченели, поди, седоки-то! — тряхнул головою казак.

Лопаты заработали дружнее.

Сильный порыв ветра внес к нам в сени массы мелкого, пушистого снега и задул один из фонарей, но, при слабом мерцании другого, можно было чуть-чуть различить конец дуги и заиндевевшую морду коренного.

С громадными усилиями, завязая по пояс в снегу, помогая, а больше мешая друг другу, мы добрались-таки до саней и начали их исследовать.

— Эк навалило, не дороешься! — ворчал смотритель. — Почтенный, а почтенный! Как вас звать-то?.. Вставайте, что ли… Приехали!.. Ребята, расчищай снег у головы, бери под плечи!..

«Почтенный» ничего не отвечал и не шевелился, изображая из себя неподвижную, окоченелую глыбу, длинный, скутанный сверток насквозь промерзшей одежды.

— А ямщика-то нету! — заметил кто-то из рабочих.

— Ищи в передке!

— Да искали — нету… Черт его знает, не распознаешь путем — чья тройка!

— Под доску не сбился ли?

— Нету!

— Ну, так помяни добром его душу!.. Сгиб, значит… Он, может, дорогу пошел нащупывать, ну, и шабаш!

— Много тут дороги нащупаешь… Да убери фонарь, что в глаза суешь, косоглазый, только мешаешь… Ну, поднимай! Бери разом… У-ух!

— Отвороти лошадь маленько… Да что глядишь, братцы, распрягай, что ли… Пущай сами по загону дороются… Эки олухи!

— Руки знобит… застыли совсем, Евстрат Игнатьевич…

— Ладно, разговаривай… Подняли, что ли?

— Тащим!

Кое-как, общими силами, мы подняли из саней приезжего и внесли его в сени. Это была просто неуклюжая, снежная масса, и уже в сенях, в относительном затишье, можно было рассмотреть часть мехового воротника и ноги в высоких сапогах.

В сенях же я заметил, что самое деятельное участие в розысках и поднимании тела принимал наш молчаливый собеседник, хотя и оставшийся сначала, как нам казалось, в землянке, но успевший пробраться вперед.

Он теперь очень суетился и все упрашивал не вносить «приезжего» сразу в тепло, а дать ему отлежаться в сенях, облегчить от лишней одежды и вообще принять меры, хорошо всем нам известные в подобных случаях.

— Дышит! — первый же заметил он, засунув руку под шубу и пальто незнакомца, лицо которого трудно было рассмотреть под башлыком и слоем инея, густо залепившего брови, усы и бороду…

В сени вышла к нам и Елена Ивановна и остановилась на пороге, зябко запахиваясь в свою наскоро накинутую шубку.

Сунулся и я свидетельствовать больного, нашел, что сердце еще билось, хотя довольно слабо, значит, внести в тепло не представляло особенной опасности.

Порешили вносить.

Тут уже все принялись хлопотать… И купцы, и наша дама, все, кроме только барона, который осыпал нас советами, хотя сам лично и не трогался с своего места.

Приезжего раздели, уложили на пол, подостлав предварительно разной мягкой рухляди, вытерли водкою лицо, руки, грудь, разули и осторожно влили в рот ложечку теплого рому.

Больной повиновался нам совершенно бессознательно и, казалось, находился в полном беспамятстве… Его прикрыли сверху двумя тулупами. Елена Ивановна предложила оставить его пока в полном покое.

— Сам отойдет через часик, — говорила она. — Я знаю, я видала таких многих на своем веку… Сам отойдет и заговорит, тогда и можно будет вволю отпоить горяченьким, а пока не надо.

— Ему бы полынной рюмочку пропустить — она живодействует! — предложил старший купец.

— А нет того лучше, как ежели прямо в баню, да на полок! — предложил младший.

Но так как бани под руками не было, то этот дикий совет не грозил больному своим осуществлением.

Все в землянке заговорили тише, вполголоса, все стали сдержанней, только барон заметил:

— Ну, вот и не без драматического эпизода… прекрасно!

При этом барон почему-то счел нужным засмеяться, и даже довольно громко, но этот смех остался без всякого ответа и сочувствия.

Настало неловкое, даже какое-то особенно тяжелое молчание. Всех словно смущало присутствие этого лишнего, полумертвого человека… Купцы нервно зевали и крестили рты, есаул усиленно пыхтел трубочкою, барон, должно быть, измышлял еще что-нибудь поостроумнее, Елена Ивановна второй раз принялась мыть и перетирать чайные стаканы.

Веселая развязность, с которою мы беседовали до сих пор, словно испарилась, даже казак-смотритель и тот, видимо, чувствовал себя не в духе и, обернувшись лицом к стене, перечитывал правила о проезжающих, висевшие в крашеной рамке, за разбитым, закоптевшимся стеклом.

— Вот говорили недавно, господа, о Божьем предопределении, — послышался дрожащий голос молчаливого собеседника. — Вот и они-с говорили… И вот они тоже-с…

— Да подойдите поближе сюда… Сядьте здесь… — засуетилась Елена Ивановна, на месте даже задвигалась. — Барон, уберите пока ваши ноги, дайте место… Вот сюда…

— Нет, зачем же… Ах, Боже мой, не извольте беспокоиться! — покраснел «сердешный», очевидно, глубоко тронутый и вместе смущенный вниманием.

— Мало вас, что ли, продуло-то, у дверей сидючи…

— Идите сюда! — скомандовал есаул.

— Подь, подь, милый человек, погрейся тоже… Вот их высокоблагородие убрали ножки… Занимай лавку!.. — заговорили и оба купца…

— Садитесь! — пригласил и барон, действительно убирая свои длинные ноги.

Но «молчаливый» так и остался на своем прежнем месте, робко и пристально поглядывая во все стороны.

И в его взглядах так и сквозила мысль: «Ну вот, мол, не утерпел, с души сорвалось, с сердца прямо… Язык глупый подхватил это, а теперь что же, как же теперь… Неужели рассказывать?..»

— Вы, голубчик, начали что-то, — заговорила Елена Ивановна. — Все вы молчали, а вот теперь начали, ну и расскажите нам… пожалуйста… а мы слушать будем… Я уже слушаю… Ну!..

— Елена Ивановна… я могу… я вам могу… извините, господа… я… я… вот насчет как Бог велит, как кому указано…

— Выпей рюмочку, накось! — толкнул его под локоть один из купцов. — Выпей — ничего!

Но «молчаливый» отвел руку со стаканом и наконец заговорил.

Сначала рассказ его не особенно вязался, прерывался и путался, но после, по мере того как он овладевал общим вниманием, лицо его оживилось, он смотрел прямо в глаза Елене Ивановне, словно одной ей рассказывал свою историю.

Голос зазвучал сильнее, короткие, определенные мысли и образы лились плавно, картинно складываясь в одно целое.