Елизавета Магнусгофская - Тринадцать: Оккультные рассказы [Собрание рассказов. Том I]

А за окном звучали радостные клики, гремело победное «Боже Царя храни» и:

— Да здравствует война!

Это шли те, кому были уже готовы могилы на дальних боевых полях…

Под свист пуль, гром орудий и стоны раненых убегали длинные летние дни на далеких, чуждых полях. Лето сменилось осенью. На полях колосилась неубранная никем золотая, полная рожь. Среди зелени садов сверкали румяные яблоки, сочные сливы и груши… По ночам спускался белый туман над болотами и руслами рек…

А они все шли, шли, шли…

Многие оставались на полях — но на смену им катились новые потоки, и снова шли, шли…

Однообразно, безвременно тянутся дни в громадных белых залах. Здесь находят временный покой, кто оросил уже поля своей страдальческой кровью. Неслышной поступью ходят между кроватями сестры, творя незаметно свое великое дело — дело любви и милосердия…

И она среди них — хрупкая, нежная блондинка, с детски ясными, грустными глазами. Радостно и спокойно несет она свои трудные обязанности, и думает — думает о том, кто там, на бранном поле…

Он — там, она — здесь…

И оба служат одному и тому же делу…

Красные закатные лучи освещали комнату, когда прочла она то ужасное, непонятное, дикое, чего так боялась все эти долгие месяцы: его имя в списке убитых…

В списке убитых… Зачем? Как? Почему?

Солнце лило в окно свои пурпурные лучи, отражавшиеся в ее слезах…

И молчало… молчало…

Поздно пришла весна. Поздно стали солнечные лучи, долго скрытые тучами, согревать усталую землю и растапливать сине-желтые речные льды.

Но, когда наступили лучезарные дни и солнце заглянуло и в палату — раненые стали поворачивать свои бледные лица к окну и говорили:

— Сестрица… Весна пришла… Нашим, небось, полегчает…

И бледная сестра в черном платье улыбалась им одними глазами и читала бесстрастным голосом вести с войны.

А сама думала:

«Когда же? Когда придет он? Ведь он же обещал…»

А доктор, заботливо вглядываясь в лихорадочно блестевшие глаза сестры и ее впалые щеки, говорил:

— Вы переутомились, сестра… Вам надо отдохнуть… надо отдохнуть…

И вот неслышными шагами подкрался Великий Праздник. Удивилась земля, не успевшая сбросить своей снежной пелены. Удивилась река, все еще скованная льдом. Удивилось и само золотое солнце, и спрятало за облаками свои золотые лучи.

— Наступает праздник любви и мира, великий праздник Воскресения, — а на земле все еще не прекратились раздоры, все еще льется и льется кровь…

Грустным призывом звучал пасхальный перезвон в эту Пасхальную — но не по-пасхальному холодную ночь.

Целый день работала в лазарете сестра, а вечером нашла еще в себе силы пойти к заутрени.

Страшно усталая, вернулась она домой. Еще было темно, но светлела призрачным светом полоска на востоке. В соборе звонили еще колокола. За окном скрипела вывеска. В квартире была мертвая тишина — как всегда теперь после его смерти. Сестра легла, но не могла, несмотря на усталость, заснуть и тупо вглядывалась в черную пустоту спальни. Звонили в соборе колокола, а в ушах все еще звучало:

— Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…

— Смертию смерть…

Нет, не побеждена смерть, нет, властно еще над человеком ее черное цепкое жало…

— Он не может прийти!..

Резкий телефонный звонок нарушил тишину.

— Из лазарета… Ах неужели даже этой ночью не будет покоя…

Она взяла трубку.

— Христос воскресе, дорогая, — прозвучало тихо, как шелест весеннего ветерка.

— Ты, милый…

Горячие слезы неожиданным потоком хлынули из ее усталых глаз.

— Но мне сказали, что ты умер… Но почему говоришь по телефону, а не пришел сам?

— Я слишком далеко, дорогая… Прийти я не могу…

— Милый! Милый! Ты не умер! Ты жив!

— Не говори о смерти сегодня. Сегодня праздник живых. Сегодня нет мертвых. Все живы, все. Сегодня все, от человека до прозябшей былинки, славят воскресшего Христа. Но не печалься в эту великую ночь Воскресенья… Ты видишь: неразлучны мы с тобой, ибо любовь наша сильней времени и пространства, сильней разлуки и смерти — ибо любовь наша вечна и бессмертна…

Мы неразлучны — помни это: неразлучны!..

Утром под Новый Год буря утихла, но зато пошел липкий, противный снег. Он забирался за воротник и в рукава, стекал, растаивая, по лицу, слепил глаза.

«Метеор» шел из Лондона в Ригу. Переход небольшой, но зимой не из приятных. Мы, подвахтенные, второй механик и я — второй помощник капитана — кончили обедать. Я хотел взглянуть на большие часы, висевшие за моей спиной — надо же было знать, сколько минут осталось еще до начала вахты. Архимед встал, тщательно сложил свою салфетку, сунул ее в кольцо и медленно, молча, как делал все, вышел из салона. Теперь я мог и не смотреть на часы: Архимед, как хронометр, всегда отправлялся на вахту ровно без десяти.

Архимед… Кто, когда впервые окрестил так нашего второго механика Иванова, — не знаю, но все так привыкли к этому прозвищу, что никому не приходило в голову назвать его как-нибудь иначе, ну, по имени-отчеству. Да мы, по правде сказать, и не знали, как его зовут. То есть, за ненадобностью, позабыли.

Архимед всегда был молчалив. И только тогда нарушал свой обет молчания, когда дело касалось математики. Этот бледный, невзрачный человек был пророком, апостолом своей любимой науки. Она заменяла ему религию, все человеческие привязанности, семью, любимую женщину. Вне математики для него не существовало, кажется, в мире ничего.

Нужда эмигрантской доли загнала этого умного и талантливого человека в пароходные механики, но по призванию это был кабинетный ученый. Каждую свободную минуту он посвящал чтению математических книг, которых в его каюте было очень много, вычислениям и чертежам. Он не расставался со своими тетрадями даже на вахте. Казалось, он боялся, что кто-нибудь унесет в его отсутствие из его каюты и прочтет эти драгоценные листки. Сколько мы могли понять из его разговоров мы, не математики, знавшие эту науку постольку, поскольку она была нам необходима для морских вычислений, — Архимед строил какую-то свою систему, которая должна была создать целую революцию в математике. Мы слушали его со снисходительной усмешкой. Что же, в конце концов, конек имеется почти у каждого человека. Ну а работник и товарищ Архимед был отличный.

Я вышел вслед за Архимедом. Он шел впереди меня. Проходя по обледенелой палубе, он споткнулся. Смешно размахнул руками, чтобы удержать равновесие. Какие-то бумажки выскользнули у него из рук. И ветер понес их, играя, в воду…

— Мои чертежи!

Никогда ее забуду я дикого крика, который пронесся над палубой. Крик, стон человека, у которого отняли все. Обезумевши, он рванулся к борту, словно хотел поймать улетавшие чертежи, броситься за ними в воду.