Михаил Кузмин - Тихий страж. Бабушкина шкатулка

Хозяин, по-видимому, ждал ее, так как сам отворил двери, а в столовой виден был уже совсем накрытый стол с самоваром, вином и холодною едою.

– Домовничать будем? – спросила Верейская, кивнув в сторону стола.

– Мы можем и поехать куда-нибудь, как вам угодно.

– Нет, нет. Это очень кстати, мне самой сегодня не хотелось бы куда-нибудь трепаться, – весело отвечала Верейская, думая, что главная ее задача состоит в том, чтобы удержать Родиона Павловича именно дома.

– А где же Павел?

– Не знаю, ушел куда-то, он ведь самостоятельный.

– Странный мальчик! почему он меня так не любит?

– Он вообще дикий и не скоро привыкает к людям. Я не думаю, чтобы он вас как-нибудь особенно не любил. Но ведь и вы сами не особенно интересуетесь им, я даже удивлен, что сегодня вы заметили его отсутствие.

– Нет, отчего же? мне интересно все, что близко касается вас. Он же ваш брат.

– Да, он мне брат, – неохотно согласился Миусов.

– Ну, так вот. Теперь – здравствуйте, как следует.

Верейская скинула шубку и крепко обняла Родиона своими полными руками. На ней словно еще оставался мартовский холодок, и духи были какие-то свежие, как она сама выражалась «мокрые», но хозяину показалось, что сразу в унылой комнате сделалось тепло и светло. Даже самовар вдруг снова зашумел.

– Я вас будто два года не видел, так рад. Вы сами не знаете, Оленька, какая вы милая!

– Ничего себе – недурна! – рассмеялась Верейская.

– Да не недурна, а просто прелесть и с каждым днем все лучше. До чего же вы дойдете?!

– Да уж и сама не знаю: вероятно, лет через сорок прямо буду шедевр.

Ольга Семеновна только сейчас заметила, что она еще не сняла калош. Родион Павлович наклонился помочь и нетерпеливо сдернул вместе с серым ботиком и просторную домашнюю туфлю, которые Верейская не поспела переодеть дома. Небольшая, но какая-то обрубочком нога гостьи смешно, мило и жалостно оказалась в голубом с белыми полосками чулке.

– Ради Бога, не надевайте туфель, вы так прелестны.

– Вот глупости! Что ж, я буду сидеть в одних чулках? Но Родион, забрав обе туфли и целуя их, быстро прошел в спальню. Топоча необутыми пятками, Ольга Семеновна побежала за ним, ворча на ходу:

– Ну, что это такое? будто маленький! Родион Павлович, отдайте мне мои туфли, право же, я рассержусь! И рассержусь, и простужусь, у вас полы крашеные – страшный холод!

Запыхавшись, она подбежала к Родиону, уже сидевшему на кровати в темноте, и выхватила туфли, но Миусов в ту же минуту схватил ее за обе руки.

– Ну, что еще?

– Ничего.

Миусов поцеловал ее в шею и отпустил, сам продолжая сидеть, будто ожидая чего-то. Но Верейская необыкновенно проворно надела свои шлепанцы и сейчас же вышла в освещенную столовую. Когда минут через пять туда же вошел Родион Павлович, гостья его не только уже разлила чай, но даже резала кусок курицы на своей тарелке. Лицо Верейской было лукаво и чуть-чуть обиженно, когда она начала:

– Вот вы говорите, что я – прелесть. Я вам, конечно, очень благодарна за такое мнение, но, к сожалению, не могу того же сказать про вас. По отношению ко мне вы далеко не прелесть.

– Это насчет чего же, насчет ваших туфель?

– Не насчет моих туфель, они тут ни при чем, а то, что у вас опять какие-то тайны от меня. Вы будто забыли, как вам чуть не навредила скрытность по отношению ко мне.

– Но, милая Оленька, у меня, по-моему, теперь никаких тайн от вас нет.

– Ну вот, по-вашему – нет, а по-моему – есть.

– Какие же? объясните, пожалуйста. Я сам ничего не знаю.

Ольга Семеновна помолчала, потом как-то ни к чему спросила:

– Почему вы меня хотели видеть у себя именно сегодня?

– Я всегда вас хочу видеть, а сегодняшний именно день, насколько я помню, выбрали вы, за что я вас сердечно благодарю.

– Так что тайн никаких нет?

– Нет, все мои дела и чувства вам известны.

– Ну, относительно чувств-то не очень ручайтесь; иногда человек сам не знает, что у него в сердце сидит. Вот, например, кажется мне и кажется, что вы меня стали меньше любить.

– Как вам не стыдно, Ольга Семеновна, выдумывать всякий вздор!

– Может быть, и не вздор. Прежде вас ничто бы не удержало, чтобы пойти ко мне, исполнить мое желание.

– А теперь?

– Неизвестно. Скажем, бросили бы вы теперь больную Матильду Петровну и пошли бы ко мне, если бы я вас позвала?

– Нужно сказать, что тогда я поступил нехорошо, но я не знал, что мать при смерти. Но, к стыду своему, должен признаться, что, если бы теперь произошел такой случай, я, пожалуй, поступил бы так же.

– Милый мой! ну а если б это заболел Павел?

– Брат? – Да.

– Что ты сегодня все про Павла вспоминаешь?

– Нет, ты ответь, кого бы ты выбрал?

– Право, это какая-то игра в фанты: кого потопишь, кого на берег высадишь, кого с собой оставишь?

– Ну, и пускай игра в фанты, а ты все-таки ответь!

Родион Павлович не поспел ответить, потому что в ту же минуту из передней донесся резкий, продолжительный звонок.

– Кого еще черт принес!

– Может быть, Павел, – легок на помине.

– У него ключ есть. Звонок повторился.

– Пускай звонят – все равно я не отворю.

– Тогда подумают, что в квартире несчастье, и взломают двери. Лучше отвори, да спровадь поскорее.

Звонок между тем трещал без умолку, к нему даже присоединились тупые удары в дверь.

– А, черт! – выругался Родион Павлович и пошел в переднюю. Ольге Семеновне слышен был глухой говор и тяжелые шаги нескольких ног. Она поднялась, чтобы скрыться в спальную, как на пороге показался Миусов.

– Павла застрелили!

Верейская опустилась на ближайший стул, шепча: «Господи, Господи, Господи!» Потом быстро поднялась, задела рукавом за кран самовара, из которого, дымясь, полился кипяток, и пошла в залу.

Павел лежал уже на диване; никого, кроме Миусова, не было.

– Но как же это? за что? кто его привез? где они?

– Не знаю, ушли, я не знаю их!

– Родион, нужно же позвонить доктору, хоть Верейскому, я ничего не умею, не знаю… Боже мой, Боже мой, какие мы несчастные, Родион!

Она на ходу прижала, плача, голову Миусова к своей груди и вышла к телефону.

– Нужно послать за Валентиной кого-нибудь. Ольга Семеновна неумело разорвала зачем-то рубашку Павла, вымыла кровь, разорвала наволочку для перевязки. Все это она делала молча, молчал и Родион Павлович, сидя в темном углу, спиной к окнам.

– Ольга! – вдруг позвал он.

– Что, Родион Павлович? ведь вот какое горе!

– Ольга, посмотри в окно, что видно?

– Что вы говорите, Родион Павлович?

– Посмотрите в окно, что там видно? – повторил Миусов, не оборачиваясь и тыкая ладонью по направлению к окну.

Ольга Семеновна отдернула занавеску.

– Ничего не видно. Дома, церкви, сани едут.

– А снег?..

– Какой снег?