Михаил Кузмин - Тихий страж. Бабушкина шкатулка

Она остановилась; письмо ей казалось суховатым. Затянувшись папироской, она добавила: «Только тогда вы заглянете в ту жуткую и сладкую бездну, которая зовется „страсть“ и при которой так небывало изменяются все мерки и критерии».

– Всё за работой? – громко окликнул ее мужской голос. Георгий Васильевич наклонился поцеловать ей руку и продолжал тем шутливым и приятным голосом, который является, когда чувствуешь себя молодым, красивым, знаешь, что тебя любят, любуются тобою и многое тебе простят.

– Вечная труженица! Опять успокоили какую-нибудь тоскующую, мятущуюся душу?

Анна Яковлева как-то нежно сразу раскисла, задержав свою руку в руке молодого человека (конечно, ему было не больше двадцати пяти лет!), и проговорила размеренно:

– Знаете, Жорж, мое правило: отвечать в тот же день, иначе никогда не соберешься.

Он в первый раз слышал о таком её правиле, но, кажется, и сама Звонкова не придавала значения своим словам, смотря томно на гостя.

– Интересное письмо? – спросил он словно равнодушно.

Анна Яковлевна часто, не соблюдая секрета корреспондентов, рассказывала ему содержание особенно пикантных писем. На этот раз она только слегка нахмурилась и проговорила неопределенно:

– Ничего особенного.

Серые глаза Гуляра, смотревшего в сад, вдруг снова необыкновенно посинели, и лицо залилось краской. Анна Яковлевна схватила его за руку, подумав, что вот минута спросить его об этих удивительных изменениях, но остановилась, так как к балкону совсем близко подходили дочь её Катенька и Катенькина подруга – Лидия.

«Всё-таки неудобно у нас как-то устроено, в первый раз пришло в голову Анне Яковлевне, – что всё время находишься на народе, нельзя даже поговорить с человеком без того, чтобы об этом не узнал весь дом».

На этот раз, кажется, Георгий Васильевич жалел, что в квартире Звонковых нет места, куда бы можно было уединиться, где бы не писали, не вели литературных споров и не принимали гостей. Правда, можно было удалиться в спальню Анны Яковлевны, но он этого не хотел, так как эта комната со спущенным всегда тюлем на окнах и постелью, которая всегда имела вид развороченной, наводила на него скуку. Притом подобный уход в спальню неминуемо понимался Анной Яковлевной, как символическое приглашение. А между тем, по тому, как он ходил по комнате и покусывал маленькие усики, было видно, что ему необходимо о чём-то переговорить. Хозяйка, по-видимому, не замечала его волнения и торопливо что-то набрасывала на неровные и рваные куски бумаги.

– Вы очень заняты, Анна Яковлевна?

– Как всегда, не больше. А что, дружок?

– Мне бы надо поговорить с вами.

– Пройдемте ко мне! – радостно воскликнула Звонкова и торопливо стала собирать свои письменные принадлежности, будто намереваясь и их взять с собою.

– Нет. Вы меня не так поняли. Я, действительно, желаю поговорить с вами.

– В чём дело?

Анна Яковлевна начинала серьезно тревожиться.

– Нам здесь никто не помешает?

– Не знаю. Вероятно. Пойдемте лучше ко мне.

– Нет, я не хочу туда идти.

Анна Яковлевна растерянно вздохнула, положила обратно на стол перо и бумагу и ждала. Георгий Васильевич также молча шагал по комнате.

– Я вас слушаю! – напомнила ему хозяйка.

– Да. Вот в чём дело… – начал было он, останавливаясь, но не докончил и снова принялся бегать. В дверь просунулась было голова прислуги, но Анна Яковлевна так страшно замахала на нее руками, что та спряталась обратно, не сказав ни слова.

– Ну? – повторила она еще раз более беспокойным уже тоном.

Георгий Васильевич, казалось, набрался достаточной храбрости. Он подошел почти вплотную к креслу, где сидела Анна Яковлевна, и произнес тихо, но решительно:

– Дело в том, что я уже не люблю вас, Анна Яковлевна, я полюбил другую, – и прежняя моя связь с вами меня тяготить. Нужно это как-нибудь кончить.

Хозяйка на кресле колыхнулась, но не издала никакого звука, даже не вздохнула, будто ждала, что будет дальше. Молчал и её собеседник, отвернувшись к о-кну. Наконец, Анна Яковлевна начала как-то разбито, словно голос её доносился издалека:

– Жорж, но этого же не может быть!.. Пять лет такой настоящей, такой верной любви, неужели это ничего не значит?! Я не знаю, что произошло, что изменилось? Если вы чем-нибудь недовольны, можно сказать, можно объясниться. Нет таких затруднений, таких положений, из которых нельзя было бы выйти. Жорж, ну, что же вы молчите?

– Я не люблю вас больше, Анна Яковлевна.

Звонкова пасмурно взглянула заплаканными глазами, под которыми как-то сразу образовались синие мешки.

– Вы говорите, вы полюбили другую, – это вздор, этого не может быть. Вы не можете полюбить другую! Конечно, вы человек молодой, у вас могут быть увлечения, но только увлечения, не больше. И неужели я не смогу всё понять, всё простить? Но покинуть меня вы не можете так же, как не можете полюбить другую.

– Я люблю другую, Анна Яковлевна.

– Нет, нет. Может быть, это банальна – то, что я говорю, но когда дело идет о собственном сердце, тут не до оригинальности! Ну, что вы там приклеились у окна? Жорж, Георгий Васильевич, подите сюда, ко мне! Это даже неучтиво.

Гуляр медленно повернулся; лицо его было взволнованно, печально, но решительно. Анна Яковлевна сразу осеклась. Она долго смотрела на молодого человека и, наконец, хрипя выговорила:

– Молодая?

Тот молча кивнул головою. Вдруг на лице Звонковой отразился неподдельный ужас, и она даже поднялась с места.

– Вы влюбились в Катю?

– Нет, слава Богу! Как вы меня напугали! Можно ли выдумать такой ужас?

– Всё возможно! – равнодушно ответила Анна Яковлевна, ню успокоилась и снова опустилась в кресло. Георгий Васильевич, видя ее тихой, снова подошел к ней и взял ее за руку. Звонкова, казалось, не обратила на это внимания.

– Милая Анна Яковлевна, я всегда уважал вас, ценил и считал женщиной умной и чуткой.

– Всегда считают умной и чуткой, когда собираются оставить в дурах! – проворчала Анна Яковлевна.

– Вы должны понимать, что нет ничего вечного. Особенно же эфемерно чувство любви. Может быть, есть настоящая, вечная любовь, но, значит, я вас любил не настоящею любовью, потому что вот она исчезла! Теперешнее мое чувство, мне кажется, прочнее, но я не хочу вам о нём говорить. Мне хотелось быть откровенным и смелым до конца, чтобы испытать настоящую и свободную любовь, чтобы заглянуть в ту жуткую и сладкую бездну, которая зовется «страсть», и при которой так небывало изменяются все мерки и критерии.

Анна Яковлевна побледнела и отняла руку, насторожившись.

– Откуда это? – спросила она как-то нелепо.

Но Георгий Васильевич, очевидно, понял её вопрос и молчал.

– Откуда это? – еще более грозно повторила Звонкова.