Михаил Кузмин - Несобранная проза

Барышня с гувернанткой гуляет. Кисейное платьице, зонтик, митенки, ботинки прюнелевые.

У стенки человек стоит, мочится. Барышня к няне-то:

– Что же это такое?

– Оставь, это нас не касается. Это пожарный репетицию с кишкой делает.

Прошли еще несколько шагов, барышня и говорит:

– А вот у нас никогда, никогда пожара не бывает.

Англичанин в светлой паре сидит на террасе, курит. Перед ним кофейные поля и море с пароходом. Дети в песке роятся. Англичанке негр массаж делает. Граммофон заведен на «Типперери». Пушки вдали палят. Розовый попугай в кольце качается, а писем никаких нет. Ни тетя Молли, ни тетя Полли, ни братец Ральф не пишут.

Прошел налетчик одну комнату, другую, третью, дальше идти некуда. Повернул штепсель и обомлел. Огромные ляжки и бабий зад вздыблен, потом лоснится, а промеж ляжек чужая лысая голова ползет, и в пенсне. Налетчик даже охрип сразу и говорит:

– Очки-то сними, кобель!

– А ежели я не могу, когда не все вижу в подробности.

Налетчик трахнул из шпалера и опрометью вон. – Только на улице опомнился. Вернулся, чиркнул спичкой, посмотрел на медную доску.

Нет, не ошибся. «Иван Петрович Кабан!»

Даже плюнул с досады.

Едут двое военных верхами. Офицеры, верно, только что выпущены. Лошади лоснятся, и сами одеты чисто. Сапоги так и блестят. Едут и все друг на друга взглядывают. Взглянут и отвернутся, взглянут и отвернутся. И все улыбаются. Приехали к какому-то месту, так просто место, ничего особенного. Ну, им виднее. Остановились. Один говорит: «Ну что же, Петя, слезай». А тот глаза рукой закрыл и краснеет, краснеет, как вишня.

Вода. И месяц вовсю пущен. Кусты, деревья, а народа нет. Верно, все спать пошли. Тихо. Рыба наконец голову выставила, посмотрела на месяц, видит, что не червяк, и обратно ушла. Не интересно.

А вот хозяин. Павел Прохорович Трубин. Уроженец города Кашин. Окончил трехклассное училище. Проводил жизнь в трудах, а по воскресеньям на клиросе в губернском соборе пел. Имеет одну золотую и две серебряные медали художественной работы. При проезде владыки держал речь, при несмолкаемом одобрении сограждан. Имеет дом полукаменн<���ый> и арендует уже много лет торговые бани, в коих его рачительством возведена кафельная печь, украшенная живописными изображениями.

Веник и мочала. Вещи простые, даже низкие, а сколько счастья под ними скрывается.

Да, что веник, что мочала! Только при входе в предбанник люди, которым доступно истинное понимание, охвачены бывают предчувствием… предчувствием, говорю я…

Начало случая.

Приезжий не знал, что его везут на улицу Смычки. Не знал этого и извозчик, чувствуя, что Смычкой скорее могут называться или отравляющие воздух папиросы, или младенцы женского пола, не свыше пятилетнего возраста, хотя и этих последних их толстомордые матери и сознательные отцы предпочитали называть Феями, Мадоннами и Нинель. Как бы то ни было, Виталий Нилыч Полухлебов был доставлен до места назначения. В заставленной шкапами и вешалками передней он снял котелок, и голова его оказалась необыкновенно похожей на ночную посуду без ручки. Сестра его, не обращая внимания на невинную неприятность его наружности, повела его в столовую, где уже кончали утренний кофей ее взрослые дети Павел и Соня. Багаж с наклейкой «Берлин» снесли в боковую комнату, назначенную для гостя. Приезжий говорил тихо и правильно, подбирая точные выражения, как иностранец, был почтенно вежлив и растерян.

§ 2. Первый разговор о мебели.

Впечатление тихого и какого-то домашнего неприличия, по-видимому, чувствовалось и домашними, так как иногда среди разговора они умолкали, тупились и краснели. Только Виталий Нилыч безоблачно журчал, не моргал и избегал менять выражение невыразительного лица. Он был хорошо вымыт и одет опрятно. В комнате было ужасно много мебели, будто ее снесли из трех квартир, и голоса не разносились в пространстве, а падали обратно, так что все говорили вполголоса. Впрочем, Полухлебов говорил тихо. В большой гостиной стиля Людовика XVI – 80-х годов камни, зеркала, рояль, портьеры, горки, бра, картины, ковры, пуфы, шелк, бронза, даже книги в переплетах Шнеля и Мейера. Светлый вечер, окна открыты. Красный дом напротив еще освещен. Виталий Нилыч, сестра его Анна Ниловна Конькова, ее дети, Павел Антоныч и Софья Антоновна. Возраст: 45, 50, 25 и 28. Старший брат и сестра говорят вполголоса. Младшие вообще молчат. Молодой человек покурил-покурил и ушел. Соня перебирает ноты у рояля, будто ей смертельно скучно. Пыль везде вытерта, но кажется, что все покрыто пылью, даже плешь Полухлебова.

В. К.Меня одно удивляет, хотя удивление вообще свидетельствует о некотором несовершенстве нашего мозгового аппарата. Так вот, меня удивляет несоответствие того, что я здесь нашел, с тем, что я ожидал встретить.

A. К.Я тебе не раз писала о наших делах.

В. К.Ну да, ну да, я по твоим письмам и судил, не по газетным же известиям. И я ожидал совсем другое.

А. К.Всего не напишешь, не передашь.

В. К.Совершенно верно. Но я удивлен, я был бы потрясен, если бы не был человеком тренированным.

А. К.Что же тебя так потрясает, если это не секрет?

В. К.Наоборот, я хочу разобраться в этом. Я колебался между ужасом и блестящей судьбою с нашей, ну понимаешь, нашей точки зрения. Я не нахожу ни того, ни другого, но заменена точка зрения.

А. К.Объяснись.

В. К.Вы не в блестящем и, конечно, не в ужасном положении, но в непонятном. У вас роскошная обстановка.

А. К.Она не наша.

B. К. Я вижу. В этом-то и дело. Чья же она?

А. К. Я уже не помню. Марголиных каких-то… прежних владельцев?

B. Н.Но вы ею пользуетесь?

A. Н.Очевидно. Теперь она считается нашей.

B. Н.Ты говоришь «считается». Кем?

А. Д.«Совхозом», «Жилтовариществом», «Домуправом», всеми учреждениями.

В. Н.Ну, этих новых слов я не понимаю. А вами? тобою?

A. Н. В конце концов и нами.

B. Н.Но ведь она не ваша. Ты ее не купила и не получила в наследство.

(Соня совсем увяла за своими нотами и через секунду уйдет).

В. Я.И тебе не противно жить в чужих вещах?

A. Н.Живут же люди в гостиницах.

B. Н.Там безлично, для всех, а тут есть остаток, флюиды этих Марголиных, ну, прежних-то.

A. Н.Конечно, ты прав, Виталий. Может быть, и мне было противно, особенно когда я нашла в шкапу связку их писем… Потом привыкла. Что ты хочешь?