Михаил Кузмин - Несобранная проза

В корпусе был невероятный переполох, и хотя занятия не прекратились, но никто ничего не слушал, а только говорили об этих двух смертях. Никто не мог взять в толк, с чего это они покончили с собой, бывши на таком хорошем счету и такого скромного нрава.

В числе писем, оставленных юными самоубийцами, было одно, адресованное и к Феде Штолю, где они оба вместе писали, что, вот, они ясно видят, как мир зол и грешен, чувствуют себя слабыми как раз на том пороге, где их чистоте и честности предстоят большие испытания; что они знают, какой это большой грех, но что иначе устроиться никак немогут; что они чувствуют, что скоро могут сделаться такими же грязными и презренными людьми, как и все, а перенести этого не в состоянии, – «потому мы и идем, обнявшись, к Всевышнему такими, какими он нас создал, честными и добрыми, а грех наш пусть наказывается; лучше адское мучение, чем здесь, на земле, презрение и отвращение к самому себе».

Конечно, молодые люди рассуждали неправильно и легковесно, придавая мелким вещам слишком большую важность, но все это было очень искренно, трогательно и молодо. Федя над письмом поплакал, в чем были его приятели правы, в чем неправы, не понял, и, конечно, понемногу забыл их. Все на свете забывается, а особенно в такие молодые годы.

Затем все шло приблизительно по-старому, только маленькая пролетка не каждый день отвозила Штоля в корпус, а лишь со субботам приезжала за ним в училище, как вдруг у него умерла мать. Особенно удивительного в этом ничего не было, так как она была почтенного возраста, а удивительное ждало Федю дома. Вернувшись с кладбища, отец пригласил его в кабинет и, замкнув дверь на ключ, сказал:

– Вот, что я должен тебе сказать, Федор, при жизни моей покойной жены я не хотел этого говорить, да и ты был слишком мал, теперь же ты вырос и можешь все понять, может быть, тебе даже легче будет перенести это утрату. Дело в том, что покойная была тебе вовсе не матерью.

– Не матерью! – воскликнул, побледнев, Федор.

– Успокойся, – ты совершенно законное дитя и носишь по праву фамилию Штоль, покойная была тебе бабушкой.

– А вы, папа?

– Я тебе дед, конечно… Отец твоего отца. Как видишь, дело очень мало меняется.

– Но где же мой отец и мать и кто они? – Отец твой умер, когда тебе было только полгода, а мать твоя – Цезарина Альбиновна, – продолжал старик с запинкой.

– Как? Цезарка, – она моя мать? Папа, я не хочу этого! – воскликнул кадет и залился слезами. И как только он вспомнил облик Цезарины Альбиновны, и Цезарки, так слезы с новой силой катились из его глаз.

Цезарина Альбиновна появилась на их горизонте лет пять тому назад, считалась какой-то дальней родственницей, и Федя привык смотреть на нее как на приживалку. Никакого голоса крови в нем не говорило, и он терпеть не мог эту молчаливую, ласковую женщину всегда в черном. «Подлиза», «подхалимка», «полячка», «цезарка» – это всё были прозвища, придуманные им. Когда он был еще мальчиком, не было такой шутки, которую он не готов был бы исполнить по отношению к своей матери. Теперь чувство досады и раскаяния так его расстроили, что он, отерев слезы, сказал отцу, теперь уже деду:

– Но я вас все-таки буду называть папой и останусь жить у вас.

– Это, конечно, дитя. Никто тебя не гонит. А теперь я пойду к себе, усну, я очень устал.

В столовой Цезарина Альбиновна тихо раскладывала ножи перед приборами, когда туда вошел Федор.

– Мама, – сказал он, с трудом выговаривая буквы, – я очень виноват перед вами, но я ничего не знал.

Цезарка опустилась на стул и, перекрестившись польским крестом, воскликнула:

– Боже мой! Боже мой! Если вы, Федор Николаевич, узнаете, как я виновата перед вами, вы, может быть, не захотите сказать мне «мама».

– Но что же вы могли сделать? Изменить моему отцу? Так, ведь, он же умер, когда вам было лет 18.

– Не оправдывай меня, не оправдывай! Я очень гадкая, и твои родные поступали правильно, когда меня гнали и не пускали к себе. Я на коленях вымолила, чтобы мне позволили приходить смотреть на тебя.

– Не вспоминайте! Не растравляйте моего сердца… Вы, бедная мама, приходили смотреть на меня, а я смеялся над вами, грубил, давал разные прозвища. Отчего мне раньше всего не сказали?

– Это так было нужно, дитя! Ты ничего не понял бы, а останься ты со мною, какие примеры ты видел бы? А теперь, по крайней мере, ты вырос в довольстве и холе.

– А вы к тому же и бедствовали?

– Я не бедствовала, – ответила Цезарина смущенно, – но, ведь, это все не мое, а это нехорошо и совсем не легко.

– Теперь, мама, я буду жить с вами.

– Не надо, Федя! От тебя тогда все отступятся.

– А мне на них наплевать. Мне бабушка оставила часть денег, это я знаю, вот мы на них и будем с вами жить. Потом я выйду в офицеры, еще лучше будет.

– Ах, сын мой, сын мой! Хорошо бы это было!

– Да так и будет.

Цазарина ничего не отвечала, а только, подняв узкие, слегка подведенные глаза к потолку, неловко привлекла к себе обретенного сына, и так они просидели молча, пока не настало время обедать.

Действительно, поведение Цезарины Альбиновны могло показаться предосудительным не только фединым родственникам, тем более, что оно началось еще при жизни покойного мужа и едва ли не было причиной его смерти. Это происходило от необычайного легкомыслия молодой польки, какой-то головной распущенности и непоседливости, причем все эти три качества, обыкновенно связанные с веселостью, у Цезарины Альбиновны имели совершенно противоположный характер: она искала в своих переживаниях чаще всего моментов меланхолических, патетических и даже трагических. Как известно, для всякой трагедии нужны, по крайней мере, три лица, и эти персонажи всегда были налицо в историях Цезарины. Тайны, ревность, измены, скрывание, истерические сцены были именно тем, что ей нравилось. Притом она любила все окрашивать в героические цвета и, преувеличивая их оценку, часто оказывалась в смешных и глупых положениях. К ее чести нужно сказать, что она до некоторой степени сознавала, что другим ее поведение и образ жизни могут показаться предосудительными и довольно несносными. Знала, очевидно, она и федину родню, когда говорила, что от него отступятся, раз он поселится с нею. Отступиться не отступились, но на его благородный порыв посмотрели косо, а когда через полгода его дед женился на нестарой еще дальней племяннице, дело пошло еще хуже, так что почти раззнакомились с молодым Штолем и его матерью, которую не переставали называть Цезаркой. Даже Федю стали звать «Цезаркин рыцарь», хотя в поступке молодого человека, как вы сами видите, ничего предосудительного и смешного не было. Цезарина не оставалась в долгу и со своей стороны тоже разводила про родню покойного мужа всякие были и небылицы, так что отношения становились всё хуже и, наконец, не то, что порвались, а просто прекратились естественным манером.